Не знал лейтенант Манечкин, сколько времени они просидели молча. Наконец контр-адмирал встал, надел фуражку и будто выругался:
— Пойдем, лейтенант.
На берегу у дебаркадера стояли и курили Красавин, Ганюшкин, Дронов и Злобин. Увидев адмирала, они убрали самокрутки за спину, вытянулись. Словно в строю замерли. Тот кивнул им, но шага не замедлил. Он шел к поляне, на противоположных концах которой стояли самодельные футбольные ворота. Почти рядом, с ним — лейтенант Манечкин, а шага на три сзади, гуськом, матросы.
Адмирал миновал поляну, вошел в дубовую рощицу и остановился около могучего дуба, от которого, возможно, и пошли все молодые дубки, курчавившиеся вокруг. У корней его лейтенант увидел могильный холмик земли, аккуратно обложенный дерном, и столбик с красной звездочкой. На дощечке, прибитой к столбику, было написано химическим карандашом: «Ефрейтор Манечкин Анемподист Стахеевич».
Лейтенант Манечкин видел и могильный холмик, и эту надпись, сделанную торопливой рукой, но несколько минут ему казалось просто невероятным, чудовищно несправедливым, что отца вдруг не стало, что из четырех мужчин, год назад бывших в их семье, пока лишь они с Ростиславом уцелели. Хотя насчет брата — это еще на воде вилами писано…
А контр-адмирал скупо рассказывал непривычно глуховатым голосом:
— Он был ранен в руку. Осколок перебил плечо. Ну, как и полагается в подобных случаях, гипс был наложен. Он, гипс этот, скорее всего, и помешал твоему отцу выплыть, когда фашисты разбомбили госпитальный пароход… Обнаружили твоего отца аж в Куропаткинской воложке. По записи в медальоне опознали…
Тихо шелестят листвой дубки, словно уговаривают облегчить душу слезами. А где возьмешь их, те слезы, если злость к горлу подступила и душит, душит?..
А к Сталинграду, над которым зловеще нависла непроглядная туча черного дыма, идут новые десятки фашистских бомбардировщиков. Там и сейчас рвутся бомбы, снаряды и мины. Много бомб, снарядов и мин. Эхо тех взрывов хорошо слышно и здесь.
Контр-адмирал Чаплыгин, постояв еще немного с обнаженной головой, наконец попятился от могилы лично ему неизвестного солдата, оказавшись под защитой дубков, надел фуражку и сказал, стараясь голосом не порушить скорбную, волнующую тишину:
— Потом зайди. Дело есть.
До тошноты пусто и холодно было в груди лейтенанта Манечкина. Словно кто-то разом вырвал все оттуда, вырвал точно в то мгновение, когда он, Игорь Манечкин, понял, что стоит действительно у могилы отца. Пусто и холодно было в груди, но адмирал сказал, и он, пересилив себя, зашагал к штабному дебаркадеру; матросы, будто это было оговорено заранее, потянулись следом. Потому пошел, что твердо знал: без крайней необходимости адмирал сегодня не потревожил бы его.
Шел знакомой тропочкой и мимо тех самых дубков, которыми любовался не раз. И ничего этого сегодня не видел. Бесцветным, лишенным запахов и звуков стало для него сейчас все окружающее. Только этот холмик земли, оставшийся за спиной, был трагической реальностью. И фанерка с лаконичной надписью: «Ефрейтор Манечкин Анемподист Стахеевич»…
Метров сто не дошли до штабного дебаркадера — увидели бронекатер, недавно побывавший в яростном бою: и несколько свежих заплат пятнали его борта и рубку, и во многих местах на корпусе катера краска сгорела начисто.
На палубе этого израненного и обожженного бронекатера стояли контр-адмирал Чаплыгин, какой-то армейский генерал-лейтенант и еще двое без каких-либо знаков различия, но в начищенных хромовых сапогах, диагоналевых галифе и хорошего сукна гимнастерках. Эти двое, по всему чувствовалось, были здесь старшими, именно они наседали на адмирала, допекали его какими-то вопросами; генерал, похоже, пока с большим трудом придерживался нейтралитета.
Увидев Манечкина и его матросов, адмирал призывно замахал рукой и, когда, козырнув, лейтенант остановился в трех шагах от него, сказал с огромным облегчением, которое и не попытался скрыть:
— Он примет бронекатер. Уже сегодня. Сейчас. Он — Манечкин. Тот самый.
Лейтенант Манечкин, на которого сегодня обрушилось много самого разного, еще угрюмо молчал, осмысливая услышанное, а генерал, не тая радости, уже поспешил закончить неприятный ему разговор:
— Так и запишем: и этот бронекатер сегодня ночью тоже работает на переправе.
Прозвучали эти слова — начальство покинуло бронекатер. Тотчас из моторного отсека и носового кубрика вылезло несколько матросов. От них и узнали, что изуродован бронекатер три дня назад у села Рынок, где фашисты все же вышли к Волге; вот и случилось, что приказ командования — прорваться в Сталинград — бронекатер выполнил, но почти без половины личного состава и обгоревший, с пробоинами в бортах и рубке. А на переправах знаете какая сейчас свистопляска? Знаете, в какой цене там сейчас вообще каждая плавающая единица? А тут — новейший бронекатер стоит на приколе! Теперь понятно, почему здесь недавно такой шум был?
— Ты-то откуда знаешь про ту свистопляску, если ваш бронекатер и часа там не проработал? — подколол Красавин.
Чернявый матрос, который вел рассказ, похоже, хотел ответить резкостью, но в последний момент сдержался, только вопросом и ограничился:
— А кто тебе, браток, так безбожно наврал, будто мы на тех переправах не бывали? — Помолчал и пояснил вовсе миролюбиво: — На всех бронекатерах личного состава не хватает, так что отоспаться начальство нам не позволило.
Еще совсем немного поговорили, познавая друг друга, а потом вместе и дружно начали подготовку к ночной работе на переправе: по горловины залили топливо в баки, дополучили боезапас и проверили, нет ли чего лишнего в кубриках или еще где. Такого, что могло вспыхнуть от малейшего случайного огня или вообще без особой пользы занимало место. Сделали все это — лейтенант Манечкин разрешил отдыхать, хотя у самого Душу рвала тревога: вдруг что-то еще сделать необходимо?
Конец душевным терзаниям положил знакомый командир из штаба бригады, который, прибежав на катер, сказал с каким-то необъяснимым задором:
— А вам, салажата, здорово повезло: сегодня по графику я иду обеспечивающим на переправу!
Когда на следующее утро бронекатер вернулся на место стоянки, на календаре, висевшем на стене в каюте оперативного дежурного, было 29 августа. Это число запомнили. Как день, когда стали защитниками этого волжского города. А дальше сутки и вовсе замелькали, похожие друг на друга напряженностью каждой прожитой минуты.
Мелькали сутки — появлялись новые и новые пробоины и шрамы. Пока, правда, вражеские снаряды аккуратно обходили жизненно важное — моторный отсек, топливные баки, орудийную башню и боевую рубку, но Манечкин и его товарищи знали, что везение не бывает бесконечным, что оно, как правило, шарахается от тебя в самую неожиданную, самую необходимую тебе минуту. И, случается, надолго.
Вроде бы и счастье было неизменно с ними, а Ивана Злобина вдруг не стало. Под тот самый срез каски, что его лоб прикрывал, угодил вражеский осколок.
Ивана Злобина, как и других моряков бригады, похоронили на той же полянке, где и отца лейтенанта Манечкина. Днем похоронили, а уже ночью, когда на палубу и в кубрики приняли десантников, лейтенант Манечкин вдруг заметил, что за крупнокалиберными пулеметами вместо Злобина обосновался кто-то не известный ему, командиру бронекатера. Кто такой и как попал на катер — об этом спрашивать не стал: и завтра успеется, если живы будем.
Всю ночь работали как обычно: под огнем фашистов доставляли в Сталинград десантников, боезапас и продовольствие, а обратно спешили, только приняв раненых. Короче говоря, командиру бронекатера забот хватало с избытком, и он лишь в самом начале ночи иногда поглядывал в сторону нового пулеметчика, прослеживал, куда уносились строчки его пуль. Потом, убедившись, что тот дело свое знает, вычеркнул его из памяти. Временно вычеркнул. И был не просто удивлен, был возмущен до глубины души, когда утром, вернувшись на базу, захотел познакомиться с новым членом экипажа, а того и след простыл. Спросил о нем у матросов — ответили, что знать ничего не знают. Однако чересчур преданно они смотрели ему в глаза, поэтому разговор о новом пулеметчике лейтенант решил возобновить поближе к вечеру и, перекусив наскоро, ушел к могиле отца, где привык и даже полюбил сидеть в полном одиночестве; в первые дни — жадно вспоминая прошлое, с головой окунаясь в него или очень бережно прикасаясь памятью к житейским мелочам, которые уже были и теперь никогда больше не повторятся, а потом, когда несколько притупилась боль утраты, стал сравнительно спокойно обдумывать будущее, послевоенное житье. Сначала намеревался маму с Ростиславом после войны забрать к себе. Почти сразу же отказался от этой мысли: и Ростислав уже далеко не мальчишкой станет, свою жизненную тропу самостоятельно пробивать начнет, да и он, Игорь, не осядет где-то на годы, у него профессия такая, что он, повинуясь приказу командования, может в любую минуту сорваться с, казалось бы, насиженного места. Легко ли будет маме привыкать к внезапным и — возможно — частым переездам, если за все прошлые десятилетия она ни разу из Бродска не выезжала?
