Они присели на остатки завалившейся изгороди возле сгоревшего дома, закурили.
— Им нужно помочь, — сказал подполковник. — Давай, подумаем, как связать подпольную группу лагеря с партизанами, чтобы они могли совместно оказать сопротивление врагу.
Это одно. А затем вот что: мы получили сообщение от разведчика «Брата» — ему удалось проникнуть на работу в городскую управу. Теперь он будет располагать сведениями, полезными для партизан. До сих пор он действовал изолированно, а сейчас оп свяжется с группой районного агронома. Вот я и думаю о том, что через него «Брат» мог бы доставлять партизанам информацию.
Конохов с интересом слушал его.
— Это очень важно для партизан. Мы примем меры, чтобы связать их, — сказал он.
Они задумались, глядя вдаль. Там за пересечённой балками равниной угадывался невидимый отсюда Ржев. Город в руках врага. Дальний подступ к Москве. Рубеж, на котором в решающей схватке столкнутся две силы.
* * *
Давно облетели последние листья, на деревьях чернеют опустевшие грачиные гнезда; льёт дождь, — бесприютно вокруг, уныло и сумрачно. Снова стонут машины на военном бездорожье, расходуется неприкосновенный запас продовольствия.
Потом землю насухо высушил ноябрьский холод. Армия всё еще стояла в обороне.
Легче бойцу броситься на врага, на смерть, чем томиться в окопе, мокнуть и замерзать, ждать сводок из Сталинграда и бездействовать. Но Ржев — это звено в едином большом плане.
Уже выпал снег, а до армии еще не дошёл черёд наступать.
Жёсткий, крупичатый снег валит с неба; на узкой тёмной уличке ветер закручивает снег в воронки, швыряет большими горстями в окна. Человек поднял меховой воротник пальто, поглубже засунул руки в карманы и пошёл дальше, держась возле домов.
За восточной окраиной города, где земля изрыта траншеями, глубокими ходами сообщений, защитным валом — всей сложной обороной гитлеровцев, — взметаются вверх ракеты. Эго враг освещается. Багровый свет ракет распахивает мрачные проемы пустых окон. Безлюдно в городе...
И вдруг лающий окрик повис над улицей: фашисты гонят группу лагерников. Выбиваясь из сил, торопливо бредут люди. Два верховых подгоняют их, лошади врезаются в колонну, наезжают на людей.
Человек останавливается, пропускает мимо эту горестную толпу. Люди бредут безмолвно, лишь изредка раздаётся слабый женский вскрик...
На месте прежнего стадиона — лагерь заключённых. Снесена деревянная резная изгородь, густыми рядами тянется колючая проволока, через каждые десять шагов часовой с автоматом.
Колонна проходит за проволоку; а за проволокой люди под открытым зимним небом сбились на ночь в длинную цепь, прижались, притёрлись друг к другу, защищаясь от ветра. Мало тепла от ослабевшего тела соседа, но неоткуда больше взять тепла. Свет вражеских ракет освещает косые струи снега; снег падает на раскачивающихся в цепи людей — ещё одна длинная страшная ночь предстоит им. Здесь гражданские перемешались с военнопленными, мужчины с женщинами, старики с детьми, здесь истязают людей холодом, муками голода, насилием, расстрелами. Фашисты бросают за проволоку тех, кто подозрителен им, а подозрителен им каждый русский, у которого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, руки, чтобы бросить в врага гранату.
Стиснув кулаки, человек проходит мимо, ускорив шаг. Гитлеровцы на передовой жгут и жгут ракеты, освещаются в страхе, чтобы русские под прикрытием ночи незаметно не пошли в атаку, чтобы не подползла бесшумно русская войсковая разведка, чтобы русские сапёры не перерезали проволочное заграждение на передовой, чтобы разведчик не проник, не прополз за линию фронта в русский город Ржев.
Освещайся, враг, стреляй вверх ракетами и трусливо озирайся кругом, вертись вокруг своего хвоста — страшись чужого воющего ветра, чужой снежной дали, шороха чужих заснеженных сосен.
А человек идёт по Ржеву. Гремит зенитная артиллерия, где-то высоко над городом урчит советский самолёт. Снег перестал падать, большая луна выползла над крышами; истекает время для передвижения, но человек идёт путаным длинным путём, заметая следы, обогнул дом и прижался к стене на минуту, озираясь испытанным глазом, не крадётся ли кто по его следу. Тихо вокруг... Смолкла артиллерия, и издалека отчётливо доносится сухой треск одиночных выстрелов.
Человек скрылся в проходной двор, изменив направление, перелез через забор и вышел на пустырь, путь ему загородила большая свалка. Какие-то тёмные фигуры притаились на снегу, заметив его. Отступать было некуда, и он шёл прямо на них, замедляя шаг, споткнулся, чтобы выиграть время.
— Свой! — громко оповестил мальчишеский голос, и притаившиеся ребята заспешили своей дорогой, не обращая на него внимания.
Человек шёл дальше по родной израненной земле. Он вышел на западную окраину города, здесь дома шли реже, а дальше начинались деревни. Цель была близка.
— Стой! Эй, стой!
Прямо на него идут два фашиста. Поздно прятаться. Фашист дёргает его за рукав, морозным паром клубится у него изо рта винный перегар. Человек отвечает по-русски, невпопад, машет рукой вдоль улицы — вон сюда, мол, иду. Гитлеровцы не понимают его, он делает вид, что их не понимает. Другой гитлеровец сбоку тычет ему чем-то в плечо. Он оборачивается, и в грудь ему упирается дуло автомата. Гитлеровец показывает рукой на ноги русского: «Снимай, — приказывает он. — Снимай!»
Русский притворяется, что не понял, пытается рукой отворотить дуло автомата, но гитлеровец толкает его в грудь дулом. Он пятится на сугроб. «Снимай!» — кричит второй фашист. Сильный толчок, и русский садится на сугроб. Злобной ненавистью рвануло грудь ему. Гитлеровец спускает курок, и звук выстрела оглушает на мгновение. Автоматная очередь стелется вдоль улицы. Это так, предварительно, для устрашения, но фашисту ничего не стоит всадить пулю в человека, сидящего перед ним на снегу, и снять с него бурки. И русский сдирает бурки, далеко швыряет их. Фашисты бегут за бурками. Русский поднимается: снег обжигает ступни ног, шаг, ещё шаг, он сгибается, заматывает крепче намокшие в снегу портянки, снова шаг, превозмогая боль, принимается бежать. Скоро на всю долгую ночь наступит запретный час передвижения.
Боль утихает, а ноги отяжелели, он с трудом передвигает ими, кажется, вот-вот они отнимутся. Он приостанавливается возле ближайшего дома и опять бежит дальше. Бежит вытоптанной в снегу дорогой, останавливается на секунду в нерешительности и скрывается во двор. Вот он уже у крыльца, припал к двери, слушает и принимается дёргать дверную ручку. Сейчас каждая минута промедления мучительна. Человек, проваливаясь в снежный сугроб, подбирается к окну, стучит занемевшими пальцами. Чуть дребезжит стекло, никто не отзывается. Он снова у двери, дёргает сильнее и опять припадает ухом, слушает.
Дверь приоткрылась неожиданно, словно за ней давно притаились. Женский голос негромко спросил: «Кто?» Вцепившись в дверную ручку, человек приглушённо ответил вопросом на вопрос: «Фашисты есть?» «Нету», —женщина робко выглянула на крыльцо, чтобы разглядеть его при лунном свете, ахнула, приняв за кого-то другого, отпустила дверь. Он шагнул через порог, обессиленно прислонился к стене.
Женщина взяла поставленную на притолоку коптилку и, поняв, что ошиблась, принялась рассматривать его, глянула на ноги, ахнула снова, на этот раз в голос, и, поддерживая его под локоть, повела на кухню, усадила у печи. Подхватив таз, она выбежала на улицу, как была — в ситцевом платье, в войлочных туфлях. Быстро вернулась со снегом. Стоя на коленях на полу, она разрезала ножом одеревяневшие портянки и растирала ему снегом ноги. Когда руки её нестерпимо заныли от снега, она сказала ему: «Теперь попробуй». Он встал, шагнул, пошатнулся, шагнул ещё. «Чуешь?» — спросила о ногах женщина. — «Немного». Она радостно захлопотала вокруг него, снова принялась растирать ноги снегом. С интересом разглядывала его: немецкие на нём брюки, чёрное зимнее пальто.
Откуда-то из полумрака кухни незаметно приблизился парнишка, кутаясь в большую овчинную шубу, он сел на пол туг же около таза со снегом. Мать спрашивала незнакомого: «Партизан? От немца убёг!» — а паренёк испуганно и зачарованно заглядывал ему в лицо.
Он не отвечал ни нет, ни да, а про себя подумал, что теперь придётся отращивать бороду, как у Петра Семёновича, чтобы люди не узнавали его.
