Он не отвечал ни нет, ни да, а про себя подумал, что теперь придётся отращивать бороду, как у Петра Семёновича, чтобы люди не узнавали его.
Мать распорядилась, и мальчишка полез на печку, сбросил оттуда старые валенки. Пока человек обувался, из печи вынули суп, чтобы накормить незнакомого.
Женщина проводила его до двери, напомнила, не забыл ли он, что теперь уже до утра нельзя выходить на улицу. Он ничего не ответил ей на это и приоткрыл дверь: «Запомни: ни кого у тебя не было. И парнишке скажи: ни слова».
Она вышла за ним на крыльцо.
— За другого приняла, — сказал он, улыбнувшись. — Ну, прощай, спасибо за всё.
Запретный час...
А человеку надо притти на квартиру, где ждут его, и он идёт дальше, хотя ярко светит луна, скрипит снег под ногами, и темнеющий невдалеке сугроб может обернуться врагом.
Старуха Никитична давно уже ждёт его, У хозяйки квартиры нежданный гость — племянница из деревни, притащилась с мешком картошки; хочет дождаться, когда соберётся базар здесь, на краю города, чтобы выменять картошку на одежду. Ох, девка, девка, люди умирают с голоду, а ты вон чего. Хозяйка нервничает — чужой человек в доме.
А Никитична уже раскладывает карты по столу, — пригодилась на старости лет забава её молодости.
— Вот гляди сюда, — говорит она хозяйкиной племяннице, — дорога тебе дальняя легла.
— Ай, Никитишна, дорога? Ну? Верно ж это, — племянница шмыгает носом, взбирается коленками на табурет, держит над столом в поднятой руке коптилку. — Уходить я решилась, на юг, подальше от фронта. И ты б, Никитишна, уходила, там легче прокормишься, а земля всюду одна, что там, что здесь жить...
— Одна-то, да не одна. Эта слёзы льёт, а больного дитя мать больше жалеет... Вот хлопоты в казённом доме через хрестовый интерес...
Стук в дверь, потом подряд: стук, стук, и опять чуть спустя: стук...
Никитична объясняет громче:
— На пороге у тебя король хрестей с интересом к твоему дому. Ты-то у нас, какая дама?
Племянница вздрогнула. «Кто это там стучится? В такой час?»
— Никого нет, — отзывается хозяйка, — ветер раскачивает ставень, забыла закрепить.
— Хрестей, хрестей, миленькая, — снова вся уходит в гадание племянница. — Ну, Никитишна, с интересом значит к моему дому?
— Да не прыгай ты, — одёрнула старуха переступавшую в волнении с колена на колено племянницу, — огонь дрожит. Поглядим-ка, что на душе хоронишь. У-у, на душе-то у тебя скука, скука чёркая лежит.
— Скушно, скушно, Никитишна, миленькая, чего ждать-то? Может, карты скажут...
Никитична закашлялась и смешала карты.
— Ай, Никитишна, что же ты делаешь!
— Заврались совсем у меня карты, помногу гадаю. Отдохнуть им надо.— Никитична упрямо сунула карты в обвисший чулок.
— Ох, Никитишна, — огорчённо вздохнула племянница. Она принялась развязывать мешок, отсчитала несколько картошек — плата за гадание.
А Никитична вышла на кухню напиться. Хозяйка мигнула ей, указала рукой, Никитична обогнула печь,
— Здравствуй, «Брат».
Он берёт в свою руку её жесткую маленькую ладонь, усаживает Никитичну рядом.
— Запоминай, — отчётливым шопотом говорит он. — Сегодня же передать в партизанский отряд. Гитлеровцы силою до трёх батальонов с двумя танками готовят наступление на Оленинский партизанский отряд. Выступят в ближайший день...
Старуха нагибается над ведром с водой, гремит кружкой о ведро,— и повторив, возвращается в комнату.
Хозяйка, погасив свет, садится к окну; отдёрнув занавеску, она смотрит на освещенную луной улицу, следит, не идёт ли кто, не грозит ли опасность «Брату».
«Брат» прислонился спиной к тёплой печке. Ноет под ключицей зажившая недавно рана, клонит в сон. Ему виден освещённый лунным светом профиль пожилой женщины у окна, — до утра просидит она здесь на своём посту. Он думает о том, что он, разведчик, посланный за линию фронта, не одинок на земле, оккупированной врагом. Незнакомая женщина, оттеревшая ему сегодня обмороженные ноги, и семья старого железнодорожника, где его спрятали и выходили, когда он был ранен в ночной перестрелке с патрулем, и хозяйка этого дома — все эти люди, рискуя жизнью, помогают ему. Одно чувство движет им и этими людьми — чувство любви к родной земле.
Ранним утром затемно он уйдёт отсюда, и снова поведёт свою сложную жизнь в облике заместителя заведующего торговым отделом городской управы. В связи с взрывами в немецких учреждениях фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы, заподозрили в измене. Ему удалось воспользоваться «смутой»: он проник на работу в городскую управу. Сложные, рискованные действия предшествовали этому.
Тепло от печки приятно согрело спину. Сквозь одолевавшую дремоту «Брату» привидилось... Зимний день первого года войны... Метель окутывает снегом темнеющий вдалеке разрушенный сарай, подкошенную снарядом ель — исчезают ориентиры. Он, офицер разведки, поведёт сейчас на задание небольшой отряд. Словно чуя, гитлеровцы наугад густо обстреливают передовую. За спиной люди ждут сигнала, чтобы выступить, поползти, а он на секунду замешкался, пережидая, не стихнет ли обстрел. Вдруг, прорываясь сквозь вой метели, сквозь свист снарядов, донёсся громкий женский голос, он обращался к немецким солдатам, предупреждал их о трагическом для них исходе затеянной фашистами войны. В ответ лишь чаще полетели сюда вражеские снаряды.
Разведчики поползли, а над ними стелился ясный женский голос. Откуда взялся он здесь, на передовой, под усилившимся обстрелом противника в злую, заунывную метель?
Когда «Брат» вернулся с задания, он вспомнил и спросил, кто это обращался к гитлеровцам с передовой. «Девушка к нам из Москвы прибыла, — объяснили ему, — студентка, в наш политотдел инструктором назначена» — и показали её издали... Светлые волосы выбиваются колечками из-под серой ушанки, глаза большие, круглые. Офицерские ремни складно опоясывают шинель. Так он впервые увидел её. Валя, Валенька...
Он отогнал дремоту, встал. Хозяйка по прежнему сидела на своём посту у окна. Луна померкла, темнее стало на улице. Наступало утро, пора было уходить...
* * *
Сегодня подполковник Ярунин сам пришёл дежурить у аппаратов. Ночь с четверга на пятницу — это время для связи с «Братом». Всю ночь подполковник просидел в наушниках, глаза его были прикрыты веками, может быть, дремал или просто сосредоточенно прислушивался. Белоухову ни разу не приходилось так долго находиться наедине с подполковником. «Товарищ, подполковник, можете доверить приём мне», — хотел сказать ему Белоухов, но так и не решился. Он подбрасывал поленья в железную печку, смотрел на огонь.
Фашисты судорожно вылавливают всех, кто сколько-нибудь подозрителен им, каждый день приносит новые тяжёлые известия: погиб разведчик, оборвалась связь... В этих условиях необходимо было сохранить людей, менять характер связи, не погубить созданную мудрым опытом, изобретательностью и презрением к смерти кропотливую, выверенную, как механизм, разведку в тылу врага и в то же время нельзя было ни на один день отказаться от своевременного получения донесений. Поэтому так напряжённо ждут здесь, по эту линию фронта, связи.
Наконец, «Брат» заговорил. Ярунин слушал его, вставляя короткие, мало понятные Белоухову замечания. Окончив прием, Ярунин встал, возбуждённо зашагал по блиндажу, остановился, спросил у Белоухова:
— Ты в Ржеве ориентируешься?
— Да, товарищ подполковник, ведь Ржев мой родной город,— пылко ответил он.
Ярунин ушёл, не сказав больше ничего, оставив Белоухова в смятении: что означает его вопрос?
Задевая ветки деревьев разлетающимися рукавами накинутой на плечи шинели, подполковник шёл по лесу, вслед ему с потревоженных веток осыпался снег. Хорошо дышалось в этот ранний час морозного утра.
В лесу за несколько дней вырос военный город: густо лепились друг к дружке блиндажи, образуя подобие узкой улички; над протоптанными в снегу тропинками, от сосны к сосне протянулись наскоро сколоченные перила — это чтобы ночью, не зажигая фонаря, передвигаться наощупь; вверх в безветреный воздух поднимались из труб прямые столбы дыма.
