Навстречу подполковнику неслись приветствия часовых, хрипловатые от продолжительного молчания голоса. Подполковник заметил появившегося на опушке леса капитана Дубягу, вечером выехавшего с заданием на передовую. Почему вернулся Дубяга? Кого привёл он?
Дубяга подбежал, поднёс руку к ушанке, доложил подполковнику:
— Из ржевского лагеря заключённых от Хасымкули прибыла связная.
Подполковник поправил сползшую с плеча шинель, подошёл ближе, разглядел: наглухо завязанный платок, глубоко впавшие глаза, измождённое лицо. Он поздоровался и неловко пожал вместе с рукавом протянутую ему в ответ руку.
На топчане в блиндаже разметалась в жару связная из ржевского лагеря.
— Люба, — тихо зовет её Дубяга, — Люба, ты вспомнила?
Она медленно, широко распахивает глаза, тусклый язычок коптилки дрожит у неё на лице. Лицо худое, скулы обтянуты кожей, рот стиснут в напряжении.
— ...Припомнила, — с трудом выговаривает она, — еще гоняли на угол Калининской улицы...
— Там тоже гнёзда для мин?
— Да, и там... откапывали... Три дня гоняли туда на работу. Земля мёрзлая... ломом били...
Она снова закрывает глаза. Дубяга возвращается к расстеленному на столе плану Ржева: фашисты начали минировать Ржев, на улицах, дорогах, под домами глубоко закладываются мины. Об этом сообщила Люба, связная подпольной группы лагеря. Дубяга нашёл на плане Калининскую улицу, сделал ещё одну пометку.
Как и предполагал подполковник Ярунин, посылая Хасымкули через линию фронта в ржевский лагерь, фашисты заставляли заключенных отрывать гнёзда для мин. Подпольная группа лагеря выполнила задание, переданное ей Хасымкули, собрала сведения, где работали люди.
Все эти данные занесены Дубягой на карту, но сейчас ясно, что этого недостаточно, необходимы исчерпывающие точные сведения, необходим точный план минирования Ржева.
Люба подзывает капитана Дубягу.
— Пить хочешь?—спрашивает Дубяга.
Пришла девушка к своим и свалилась, сдали нервы. Жажда выговориться, рассказать всё о себе, о пережитом мучает ее. О том, как кавалерийская дивизия по приказу ставки с боями прорвала оборону врага, скрылась глубоко в лесу и пошла рейдом по немецким тылам, как пришлось ей, радистке, остаться в лесу для связи с Большой Землей, а дивизия, выделив отряд охраны санбата, ушла дальше: кони взбороздили снег, кавалеристы помахали на прощанье — только их и видели.
Раненых разместили в пустых партизанских землянках, и Люба приняла по рации: завтра выйдут самолёты, жгите костры.
Наутро фашистский карательный отряд атаковал лесной лагерь. Врачи, санитары, раненые стойко сражались, и фашисты дважды отходили, а в третий, это было уже к вечеру, они вернулись с пополнением. У наших кончились боеприпасы. Фашисты вытаскивали раненых на снег, избивали, кололи штыками, расстреливали. Это длилось долго. Когда стемнело, гитлеровцы заторопились, боялись встречи с партизанами, и тех немногих, кого еще не успели расстрелять, по гнали из лесу. А над лесом в это время появились самолёты, они долго кружились, высматривая костры...
Глаза Любы сухо горят.
Где-то совсем близко грохнул тяжёлый снаряд, подпрыгнула на столе коптилка, с потолка посыпалась земля, едва не погасив её.
Люба замолчала. Дубяга накрыл её своим полушубком и вернулся к столу.
Казалось, немало пройдёт времени, прежде чем оправится Люба. Она не выходила из блиндажа, часами просиживала на топчане грустная, не отрешившаяся от пережитого.
Подречный, когда случалось у него свободное время, подсаживался к девушке. У самого — дочь ровестница Любе, но своя — дома, в колхозе живёт, а этой, такой молоденькой, сколько горя пережить пришлось. Солдатскую ношу несёт она наравне с мужчинами. Глядя исподлобья на истощённое лицо девушки, Подречный сокрушался. Он сходил к старшине за обмундированием для Любы, перерыл склад в поисках валенок поменьше размером и вместе с девушкой радовался её обновкам.
А через несколько дней Люба преобразилась. Ей не сиделось на месте: то обходила она лес, заселённый блиндажами, привыкая к окружающему, приглядываясь ко всему со счастливым чувством возвращающегося к жизни человека, то в поисках дела спускалась в блиндаж-кухню и подсаживалась к бойцам чистить картошку или уходила в глубь леса за сучьями на растопку.
Подполковник Ярунин сказал ей:
— Отдыхай пока, сил набирайся а потом найдём для тебя работу.
Девушку не узнать, — с каждым днём в крупных чертах её лица обнаруживается столько привлекательности, что хочется смотреть и смотреть на неё.
Часовой провожает её взглядом, а боец-башкир останавливает её:
— Постой, Любонька, хорошая! — примерясь к полену, он ловким ударом топора разрубает его. — Вот! — и снова продолжает рубить. Пусть полюбуется его работой, одна она у нас девушка в воинской части подполковника Ярунина.
Люба следит за топором башкира. Ей весело оттого, что Дубяга стоит невдалеке и смотрит на неё.
— Люба! — зовёт он.
Она подходит к нему.
— Проводи меня, в штаб сходить надо.
Протоптанная в снегу тропинка вот-вот кончится, приведёт их к штабу, и, чтоб продлить свой путь, они сходят с тропинки в лес по нехоженному глубокому снегу. Снег пухлый, искристый лежит на ветках деревьев, в просветах между макушками хвои — небо чуть розоватое, как топлёное молоко.
Люба с трудом выбирается из глубокого снега, и вдогонку опередившему её Дубяге летит снежок. Она пытается бежать, но Дубяга догоняет её, и, схватив за руки, не давая ей вырваться, ударяет палкой по веткам, и весёлый снежный дождь сыплется на них.
Нечаянно они встречаются глазами и перестают смеяться. Любе кажется: может быть, она осталась жива, вырвалась из рук врага для того, чтобы дожить до этой минуты.
— Не заблудишься, девушка, обратно пойдёшь?— спрашивает Дубяга.
Они расходятся, не глядя друг на друга, не сказав больше ни слова, у обоих стучит сердце.
* * *
Крутит снежной вьюгой по низу, ватное небо нависло над головой.
Идут на фронт на пополнение сибирские батальоны в новых белых полушубках, с новыми автоматами на груди. Движутся танки, артиллерия, груженые машины. Санитарные собаки, по четыре-пять в упряжке, крупные разномастные, тащат на передовую пустые лодочки, в которых они вывозят с поля боя тяжело раненых. Дорога звенит от их разноголосого остервенелого лая.
Дорога идёт по следам войны, через разрушенные, сожжённые деревни; снегом заносит останки жилищ, а голые трубы тянутся вверх, они врезаются в память, в сердце.
Чуть развиднелось с утра, и тягач уже пробивает дорогу, за ним идут колхозницы с лопатами и расчищают снег.
Густо дымят трубы вновь вырытых крестьянских землянок. Милые, случайные пристанища бойца, здесь тесно, чадно, но бойцу всегда отведут место у огня, расспросят о делах. И хотя трудно живётся сейчас солдатским жёнам, никто не навяжет бойцу свои невзгоды, ему и своя ведь ноша нелегка.
У бойца крепкая память, она сбережёт их всех, женщин России, обогревших его, подавших ему напиться, пожелавших ему счастливого пути.
— Повтори, — тихо сказал подполковник.
Они были вдвоём с Дубягой в блиндаже, их никто не мог слышать, но говорили они вполголоса. Глядя прямо перед собой, нахмурив лоб, Дубяга начал:
— Перехожу до рассвета линию фронта с южной стороны города. Двигаюсь по улице Калинина через Цветочную. Если обстановка изменилась, и эти улицы окажутся трудными для продвижения, изменяю маршрут... К исходу дня прихожу в городскую управу. Первый этаж, четвёртая комната налево, заместитель заведующего торговым отделом Меринов Николай Степанович, высокого роста, волосы чёрные...
— Небольшая чёрная бородка, — добавил подполковник.— Дальше ты знаешь,— остановил он Дубягу. Он отстегнул нагрудный карман, пошарил, что-то достал.
— Возьми, — он протянул Дубяге на ладони маленький обломок от кости домино, — это половинка от дупеля два, покажешь Меринову, он сразу поймёт, от кого ты.
