Кемаль продолжает грозить союзникам войной и в конце концов добивается желаемого. Восточная Фракия все же будет турецкой. Многочисленное греческое население ее покидает, происходят обычные душераздирающие жалостные сцены, обычные смерти в пути, и лишь через много лет здесь поселятся турецкие беженцы из Болгарии и Греции, тоже совершившие долгий и тяжкий переход из родных мест.
История начинается заново. Лишается власти опасный Ллойд Джордж, теряет должность Уинстон Черчилль. Мустафа Кемаль начинает строительство абсолютно новой страны. Он упраздняет султанат, а затем халифат, учреждает светскую конституцию. Меняет арабский алфавит на латинский, чем неумышленно создает ситуацию, когда в будущем практически ни один историк не сможет разобраться в беспорядочных архивах, оставшихся с османских времен. Он устанавливает равные права для женщин, запрещает ношение покрывал и фесок. Создает промышленность. Кемаль дает ход событиям, которые должны привести к либеральной демократии западного толка после его смерти (когда, рассуждает Кемаль, сам он, вероятно, автоматически утратит интерес к сохранению личной власти).
Мустафа Кемаль подписывает Лозаннский мирный договор, где одно условие гласит: почти все турецкие христиане, независимо от родного языка, будут перемещены в Грецию. Согласно другому условию, почти все греческие мусульмане, греческого или турецкого происхождения, независимо от родного языка, будут выдворены из Греции и отправлены в Турцию. Критерии явно религиозные, а не этнические, все делается ради предотвращения раздоров и мнится хорошей идеей, если не брать в расчет, что речь идет о невинных людях.
Позже в Турции это назовут «демографической катастрофой», поскольку христиане умели управляться с делами. Турки — солдаты, крестьяне и помещики, а христиане — торговцы и ремесленники. Эта потеря на десятилетия задержит восстановление экономики.
В Греции это назовут «малоазиатской катастрофой». Перемещенные вечно будут ощущать, что их своевольно вышвырнули из рая. В Грецию прибыло полтора миллиона человек, создав величайшие трудности для правительства, которое пыталось их разместить и приобщить к жизни. Люди принесли с собой свои образование, опыт, таланты, свою тоску и музыку, названную потом «рембетикой»[114]. Еще они принесли с собой крайнюю нужду и осознание несправедливости, которые, возможно, как ничто поспособствуют подъему в Греции коммунистических настроений, а те, в свою очередь, приведут к гражданской войне.
Во все районы Турции, где есть христианские общины, присылаются комиссии. Их задача — оценить стоимость имущества; имущество вышлют вперед, либо беженцам выплатят компенсацию по прибытии. Однако транспорта нет, ибо после военного десятилетия его у Турции просто не осталось, и вещи отправить невозможно. Для многих беженцев все обернется очередным маршем смерти.
В Эскибахче приезд комиссии большого впечатления не производит. Здешние турки и греки-христиане еще недавно спокойно жили под итальянской оккупацией, у них почти нет горького осадка от войны с Грецией. Они по-прежнему считают себя оттоманами, а Мустафу Кемаля — верным слугой Султана. Многие еще носят давным-давно запрещенные тюрбаны.
Тонким ручейком стекаются домой уцелевшие на войне. Чуть ли не ежедневные празднования неизбежно проникнуты затаенной глубокой печалью. Вернувшиеся солдаты узнают, что мать или отец давно умерли, а братья погибли. Поля заросли, скотина сгинула, дома обветшали. Семьи в отчаянной надежде ждут сыновей, но время идет и идет, и все яснее, что они потеряны навсегда. В городе полно калек. Возвращается Каратавук — возмужавший, статный, уверенный в себе и увешанный наградами красавец, и в доме Искандера царит безудержная радость. Нермин не переставая плачет от счастья, а Искандер, лопаясь от гордости, рассказывает сыну, что тоже славно повоевал, гоняя с Рустэм-беем бандитов. С ружьем от Абдула Хрисостомоса они отправляются на охоту. Каратавук с братом убивают по оленю, Искандер промахивается. Каратавук уверяет отца, что дело в негодном патроне, и при следующем выстреле нарочно мажет.
В жутком состоянии возвращается Ибрагим. У него так трясутся руки, что он не может удержать стакан. Кажется, он до смерти боится матери и сестер, забивается в угол и заслоняет лицо локтем. Филотея еле сдерживается, чтобы в восторге не помчаться к нему, но вскоре в доме Харитоса появляется Али-кривонос и говорит, что свадьбу явно придется отложить. Он предлагает освободить семью от данного обещания, но, когда мать об этом заговаривает, Филотея с негодованием отвергает эту идею и яростно готовит приданое. Али говорит, что Ибрагим истощен и очень болен, но скоро по городу расползается слух — парень наполовину спятил. Дросула передает сплетню подруге, и Филотея приходит в такое бешенство, что тема больше никогда не поднимается. Филотея понимает, что на смену одной беде пришла другая, вот и все. Она вспоминает все встречи с Ибрагимом, думает о них постоянно. Вскоре Дросула и Лейла-ханым только делают вид, что слушают эти путаные, бессвязные рассказики. Тоска по прошлому сжирает Филотею, как рак. Кажется, все ее историйки начинаются одинаково: «Однажды я пошла собирать дикую зелень…». Она даже мельком не видит своего нареченного, хотя он от нее всего в нескольких шагах.
Доходит новость, что Смирна сильно пострадала при пожаре, а все армяне и греки ушли из города. Гончар Искандер еще долго будет хмуро поглядывать на полки, уставленные пятьюстами детскими свистульками. Он надеется, что Георгио П. Теодору выжил и когда-нибудь заберет игрушки. Иначе куда их девать?
Что я еще могу, кроме как ждать, ждать и ждать? Я ждала так долго, с самого детства, и теперь жалею, что не вышла замуж в двенадцать лет, как другие девочки, но Ибрагим тогда был очень мал. В тринадцать мальчик еще слишком молод. В этом возрасте мальчишки не серьезные.
Я столько лет ухаживала за Лейлой-ханым, которой просто нужно общение, а кому не нужно? Мне здесь платили, и эти деньги — благо для моей семьи. Но все время, сколько себя помню, меня томило желание, от которого, едва подумаю о любимом, перехватывает горло, сжимается сердце, и всю пробирает дрожь, слабнут ноги, тянет в животе, словно от голода или тревоги, а я все его представляю и будто взаправду вижу, только необычно — вижу, когда его нет, вот как у меня получается. Гляну на холм, а там Ибрагим, посмотрю на площадь и вижу Ибрагима, думаю о нем, когда слышу козу, ведь он козопас, и еще когда встречаю Кёпека, который совсем состарился. Увидев собаку, я думаю: кто из нас раньше умрет, я или Кёпек, ведь мы оба до смерти истосковались, ожидая Ибрагима.
Говорят, я красивая, даже заставляли носить вуаль, а то мужчины чересчур волнуются, и вроде бы я красавица с самого рождения, и ходжа Абдулхамид пришел на меня взглянуть, а он святой, и благословил, хоть я и девочка. А Лейла-ханым научила, как быть еще красивее: украшать себя, умащивать благовониями и бальзамами и творить из себя совершенство перед зеркалом.
Я поняла, что быть совершенством мало. Я бы променяла его на родовые муки и усталость от работы в мужнином доме, на унижение быть в нем последней среди женщин и на печаль, что это мое совершенство смывают обязанности жены.
Я ждала семь лет, с тех пор как возлюбленный ушел воевать, и все семь Лет провела в доме Рустэм-бея, наблюдая, как от мучительного желания совершенство по капле вытекает, и боясь, что любимый меня разлюбит, когда увидит, какой я стала.
И вот он вернулся. Он сражался в Месопотамии, где одни скорпионы и камни, побывал в Сирии, а в армии Мустафы Кемаля воевал против Старых Греков, и я тревожусь: вдруг он теперь меня не захочет, ведь мой отец христианин, а из-за этих греков на христиан все ожесточились.
Сердце в груди колотится и болит, потому что он вернулся, а мы и не повидались, даже на глазах его матушки. Нас обручили золотой монетой, а теперь он такой худой и беззубый, голос прерывается, речь путаная, смех странный и визгливый, руки трясутся, и, говорят, он беспрестанно курит, даже не скрываясь от старших, и усы посередке пожелтели.
Отец Ибрагима пришел сказать, что любимый нездоров, мол, у него после войны с головой не в порядке, и мой отец согласился, что со свадьбой надо маленько обождать, пока Ибрагим не придет в себя, и когда мне об этом сказали, меня прям ожгло, и я заплакала, потому что так долго ждала, а теперь, может, еще семь лет ждать, а то и семь раз по семь. Я побежала в дом Рустэм-бея и поплакала с Лейлой-ханым, она такая милая, а потом мы пошли на холм и подглядели за любимым. В небе гудел ветер, а мы слушали, как он играет на кавале, что поет слаще всех на свете, слаще малиновки и коноплянки. Ибрагим сидел-сидел на камне, а потом опустил каваль, потрепал Кёпеку уши и вдруг зарыдал, утирая глаза, и мы потихоньку ушли, потому что негоже подглядывать, как мужчина плачет.
