— Конечно, пробовать будут. Может, и дальше еще проберутся… только это войны не решит.
Икряников недоверчиво посмотрел на него.
— Что ж, их все так пускать да пускать?
— Ну, где-нибудь да прижмем, — усмехнулся Макеев. — Мы одни воюем, а их сколько — посчитай. Румыны воюют? Воюют. — Он загнул палец. — Итальянцы на самый Днепр пробрались… откуда их принесло!
— Чего же они воюют? — спросил Икряников угрюмо.
— А немцы их гонят. Ты здесь один?
— Нет, с женой. Сыновей моих тоже разбросало кого куда. Я думал сначала к брату на Дон подаваться… а он уже с прошлого года в казачьем полку. Ах, Дон, Дон… неужели они и на Дон проберутся? — Он шагал рядом с ним, большой и черный, похожий смуглостью на цыгана. — Ты заходи, я в девятом бараке живу, — сказал он на прощание. — Там наших много. Грибова жену помнишь? И она вместе с нами.
Кровь как бы сразу вылилась из сердца, — Макеев набрал дыхания.
— Мне бы ее повидать…
— Или от мужа что имеешь?
— Да… при случае просил передать.
— Так ты заходи… четвертый отсюда барак. Она в ночной смене… должна быть сейчас дома.
Макеев медленно и не ускоряя шага пошел к бараку. Многое из пережитого им было тайно связано с нею. Не в одну бессонную ночь вспоминал он опрятную комнату и ловкие, проворные руки, собиравшие для него к ужину, и слезы, которыми она оплакала и свое сиротство, и его уход… Может быть, выдумано было все это от одиночества и тоски по родной душе? Почти год прошел с той поры, а по счету войны — десять лет… может быть, чужим, равнодушным взглядом встретит она его и уже давно у нее своя жизнь? Он сумрачно поднялся по ступенькам барака. Барак был пуст в эти дневные часы — все были на работе, или в кооперативе, или спали после ночного труда мертвым сном.
Стриженная по-мальчишески девочка встретила его в коридоре.
— Вам кого? — привыкшая к многолюдству, с готовностью спросила она.
— Грибову знаешь?
— Третья дверь налево… — и она хотела опередить его, чтобы показать.
— Не надо, — остановил ее Макеев. — Я сам найду.
Он подошел к третьей двери и, выждав, постучал. Феня открыла ему дверь. Она не узнала его в сумраке коридора и вглядывалась.
— Постарел, наверное, если не узнала? — сказал Макеев, входя.
Она не охнула, только вся краска мгновенно отхлынула от ее лица.
— Александр Петрович… — сказала она помертвевшими губами.
Он снова набрал дыхания, не зная, что сказать и с чего начать.
— Откуда же вы? — И по тому, как медленно он опустил голову, она все поняла. — Я думала — вас и на свете уже нет… почти целый год прошел, — сказала она, ужасаясь, что не выдержит и сейчас заплачет.
Он взял ее руку в свою.
— Год… сто лет, а не год! — сказал он. — Постарел?
— Нет, отчего же… устали, наверное.
Она тихо высвободила руку из его руки. Ее глаза смотрели на него вопросительно, и она уже не скрывала блеснувших в них слез.
— Про мужа хочешь спросить? — Он помолчал. — Погиб геройской смертью Грибов.
Ее глаза все больше наливались слезами, и она заплакала наконец. Он выждал.
— Слушай, Феня, — сказал он затем. — Может, и не ко времени говорю, но должен это сказать… — Она сидела, опустив свою темную голову с завитками возле маленьких розовых ушей. — С того самого вечера, как ушел я из Кривого Рога, как был у тебя, все думал: где ты и как ты? А может, по-новому уже сложилась твоя жизнь?
Она медленно подняла голову и несколько раз повела ею из стороны в сторону:
— Нет, Александр Петрович, никого у меня нет на всем свете… Одна, как есть.
— Ты хоть вспомнила разок обо мне? — спросил Макеев.
— Я о вас не один раз вспоминала, Александр Петрович, бога молила, чтобы сохранил вас да Володю… на какое опасное дело ушли. Степной ветер зимой загудит, а я о вас думаю: где вы да Володя?.. Что же, не получилась у нас с ним любовь, а все-таки он мне муж.
— Слушай, Феня, — сказал он твердо. — Как бы у нас с тобой ни сложилось, а об одном давай уговоримся: имя Грибова чтобы для тебя свято было, он свой долг перед народом выполнил… Будет время — может, народ ему памятник поставит.
— А как же… а я разве… — прошептала она.
— Он о тебе не одну думку имел… а что ты женой друга была — от этого ты мне только дороже.
Он снова взял ее за руку, и на этот раз она не отняла руки.
— Горя не выстрадаешь, Феня, счастья не найдешь… Мне бы не одну жизнь, а две жизни нужно, чтобы за все отплатить.
Но они были вместе. Степь осталась далеко позади. Все думы его одиночества, вся тоска по родной душе — все стало очевидностью, все было в его руках. Он не посмел ничего больше добавить и почти неслышно, как бы боясь спугнуть налетевшее, вышел из комнаты. На крылечке барака он сел на перильца. С крыши стучала капель. Сырым и грустным, как всегда в эту пору, был мир, полный тишины таянья. Макеев скрутил папироску, но так и не закурил ее. Феня решала сейчас и свою и его судьбу, и нужно было, чтобы она все обдумала сама с собой. Только много позднее он решился вернуться. И по тому, как разом, лишь ждавшая его возвращения, она подалась в его сторону, он понял, что все решено.
…Был уже сумрак ранней сырой весны за окном комнаты.
— Надолго ли со мной? — спросила она.
— На целую жизнь, — ответил он. — На целую жизнь, Феня. Только до этого надо еще большую дорогу пройти, — добавил он, как бы отвечая самому себе.
Но и она сама приняла, как залетную гостью, это короткое счастье их встречи.
Капли дождя тяжело упали на крышу. Первый весенний дождь обрушился с нарастающим шумом, как бы смывая долгую зиму и все, что за многие месяцы человек пережил.
Спугнутые войной, птицы не вернулись в этот год к своим гнездам. Пустые стояли скворечники, и не было обычного грачиного шума в больших черных шапках гнезд на деревьях городского сада. Но и ее гнездо, Фени, было свито ненадолго. Она старалась не пропустить ни минутки в этой кратковременной встрече. Утром, собирая к столу, чиня обветшавшее мужское белье или ночью долго глядя на утомленное, ставшее единственно близким лицо Макеева, она знала, что все это ненадолго…
Раз утром, строгий и словно отчужденный, Макеев встал раньше обычного. Ночью, чуткая к каждому его вздоху и движению, она знала, что какая-то новая большая забота не дает ему уснуть. Она собрала к столу, ни о чем его не спрашивая. Он молча пил чай, обращенный к своим мыслям.
— Вот что… надо мне сегодня по одному делу уехать, — сказал он наконец.
— Надолго? — спросила она как бы мельком.
— Да нет…
— Ну что же, — согласилась она легко. — Хлеба на дорогу надо будет взять на два дня.
И он уехал — так же молча, ничего ей не сказав. Только когда захлопнулась дверь за ним, она упала ничком на постель и заплакала. Но через день, как-то по-новому подобранный и словно повеселевший, он вернулся. И опять были мир и долгий вечер, когда надо было говорить полушепотом, чтобы не услыхали соседи… Облокотившись и подперев голову, Феня смотрела на его лицо. Приспущенный фитиль в лампочке едва давал свет.
— Расстаться скоро придется нам с тобой, — сказал он вдруг, — надолго ли, накоротко ли — сейчас ничего не скажешь. — Она знала это, и только ее сердце жалобно сжалось. Он вспомнил последнюю двухдневную свою поездку в штаб фронта и почти пятичасовой разговор с майором Ивлевым. — Мне с тобой на всю жизнь остаться надобно, а не на неделю и не на месяц… а это завоевать надо, Феня.
— Опять туда пойдешь? — спросила она.
— Туда. Там меня ждут. Только ты ни слова никому… разное еще может случиться, тогда тебя не помилуют.
— Обо мне что говорить, — горько усмехнулась она. — Твоя-то жизнь подороже моей, Александр Петрович…
— Слушай, Феня, — сказал он серьезно и строго. — Или могила нас с тобой разлучит, или к тебе на всю жизнь вернусь… а другого ничего не может быть. И где бы я ни был, и сколько бы я ни был — ты жди!
Она молчала и как бы слушала себя самое… стиснутая за многие годы, только теперь начала жить ее душа.
— Долго ли, Сашенька, нам радости ждать? — спросила она уже по-женски.
— Потерпеть надо, Феня. В этой войне не так, чтобы настолько или настолько победить… а чтобы совсем победить.
— А доживем ли? — шепнула она.
— Доживем. Надо дожить, — сказал он с твердостью.
Под утро, когда он уснул наконец, она долго лежала рядом, слушая стук его сердца. Всего этого не будет через день. Степь скоро просохнет, и далеко уйдет он по ней. Не было ни письма, ни вести от Наташи. «Добралась ли она до дому?» — горестно и не в первый раз спрашивала Феня себя. И сама Кадиевка с ее пустыми гнездами и скворечниками тоже словно насупленно и настороженно выжидала близких событий войны.
