Двое казаков, хоронясь в высокой пшенице, двинулись на восток, а Икряников тронул коня — проведать темневшую балочку. Из балочки сразу пахнуло прохладой осени. Гребень ее, теперь резко темневший на вечернем, выгорающем небе, был виден во всю длину балочки. Но Икряников внезапно почувствовал, что там, на гребне, кто-то есть. Он мгновенно перекинул ногу с седла, и лошадь, послушная короткому окрику, так же мгновенно легла рядом с ним, едва возвышаясь в траве. Все было подобрано, сжато сейчас в его сильном теле. Он лежал неподвижно, всматриваясь острыми степными глазами в сноп пшеницы, неизвестно кем брошенный у самого края балочки. Под снопом был человек. Казак ощущал это безошибочным чувством привыкшего к степным особенностям всадника. Небо, еще светлое на закате, темнело. Звезды высыпали по всему склону. Так лежал он час, может быть, даже больше. Внезапно сноп пшеницы пополз. Человек переползал под ним ближе к балочке. Потом черная фигура съехала на заду на самое ее дно. Минуту спустя за ней скатилась другая. Теперь Икряников видел, что целый батальон, вероятно дожидавшийся в высокой пшенице темноты, стал накапливаться в балочке.
Он слышал сопение и короткие восклицания людей, и вдруг где-то на другой стороне завели мотор машины. Конь, раздувая сильными ноздрями травинки, лежал рядом. Икряников слышал биение большого лошадиного сердца и переливавшуюся воду в утробе лошади. Потом он отполз в сторону, пытаясь разглядеть, что происходит сейчас на дне балочки.
Внезапно со страшным грохотом и скрежетом что-то двинулось сверху, посыпалась обваливаемая сухая земля, и он увидел прямо над собой, над овражком, проточенным весенним потоком, страшный зубчатый выступ и понял, что это наползает танк. Он упал на дно овражка, втиснулся в сухую землю, почти вцепившись в нее ногтями, и сейчас же с воем и лязгом его завалило землей, и сразу стало темно… Мгновение спустя он поднял голову — танк перевалил через овражек, но земля еще сыпалась.
Он пополз, раздвигая сухую, осыпа́вшую его колючими семенами траву. Конь неподвижно лежал в высокой траве. Он только весь дрожал и был от волнения в мыле.
Минуту спустя, стелясь в высокой траве, он уже нес Икряникова через степь назад к плавням.
— Хоронитесь, сволочи, выжидаете ночи, — сказал казак со злорадством. — Мы вам ночку устроим!
Вечером пушку, прикрытую сеткой с нашитыми листьями, выкатили на открытую позицию.
— Бейте прямо по балочке, в самую серединку, ошибки не будет, — сказал Икряников лейтенанту, и первый выстрел унесся в тишину.
Потом ударила вторая пушка, и степь ожила. Скоро далекий прерывающийся рев голосов принесся из глубокой синевы вечера — казаки рубили батальон в балочке. И все неслось вокруг, десятки казачьих коней, с храпом и знакомым степным бешенством летевших, может быть, навстречу гибели…
Давно уже остались позади и Москва, и то, что было связано с миновавшей зимой. Отброшенные от Москвы, получив в середине мая тяжелый удар под Харьковом, немцы пытались в течение лета решить дело на Дону и на Юге. Несколько месяцев шли непрерывные бои под Воронежем, в излучине Дона и на Юге. Потеряв свыше миллиона солдат под Лисичанском и Миллеровом, под Ростовом и Новочеркасском, под Майкопом и Краснодаром, немцы подбирались теперь к Сталинграду и предгорьям Кавказа.
Еще в начале весны через Елец и Касторное дивизия была переброшена в район Воронежа. Полк, начавший свое движение от самой Москвы, вел почти все лето бои в районе Старого Оскола и Лисок. Осенью, при очередной перегруппировке частей, он был перевезен по железной дороге на новое место. Длинная колонна машин потянулась с места выгрузки полка по степной, уже прихваченной первыми заморозками дороге. Редкие снежинки падали над побеленными балочками, и кругом было пустынно и зябко.
В нескольких километрах от станции, возле мертвенно черневшей тяжелой водой речки, скопились дожидавшиеся переправы огромные крытые грузовики: флажки с красным крестом на радиаторах указывали, что перебирается на новое место большой госпиталь. Машина, в которой в голове колонны ехал Соковнин, остановилась. О ветровое стекло скучно шелестела сухая, принесенная низкой лиловой тучей крупа. Соковнин вышел из машины и пошел к переправе. Заново наведенный или восстановленный мост лежал почти на самой воде, хлюпавшей, когда медленно перебиралась на другой берег тяжело груженная машина. Холодный сырой ветер задувал в рукава. Соковнин скоро продрог и стал возвращаться к машине. От моторов грузовиков с госпитальным имуществом уютливо доносило теплом и разогревшимся маслом. Обходя одну из машин, он поглядел наверх, где под полуспущенным брезентом, молчаливо пригнувшись, сидело несколько женщин — вероятно, персонал госпиталя. Взгляд одной из них, сидевшей с края, был грустен и в раздумье устремлен на дорогу. Она мельком из-под меховой зимней шапки поглядела на проходившего и снова задумалась. Он пошел было дальше и вдруг оглянулся. Кровь прихлынула к его лицу с такой силой, что все внутри как бы стало пустым.
— Наташа! — позвал он неуверенно.
Девушка подняла глаза, вглядываясь; морщинка свела ее брови. Потом с легким криком она вся как бы устремилась к нему, и, почти невесомую, он подхватил ее на руки.
— Вы? Вы?.. — сказал он, узнавая и не узнавая в ней — в полушубке, уже по-взрослому определившейся, по-военному скроенной — ту беспомощную, растерянную над накиданными в чемодан платьицами Наташу Кедрову. — Я знал, что встречу вас еще…
Он не посмел взять ее за руку: может быть, уже занесло для нее, как заносит метель, ту давнюю встречу. Она сама взяла его за руку своей маленькой рукой.
— Как я рада… — сказала она почти робко.
Они отошли от грузовика в сторону.
— Вы не получили моего письма? — спросил Соковнин. — Я писал его в Ростов до востребования.
— В Ростов я не поехала… и где сейчас мама — не знаю. — Она медлила и не решалась спросить его о главном. — Я не имею ни от кого писем.
Он посмотрел ей в глаза и не посмел ничего утаить.
— Я писал вам о Косте… он пропал без вести, уже больше года назад.
Губы ее задрожали, но она не заплакала.
— Я так и знала, — сказала она беззвучно, — я предчувствовала это.
Ветер дул со степи, и ее милое лицо по-детски беспомощно зябло.
— Вы стали старше, Наташа, — сказал Соковнин с нежностью. — Там, в вашем доме, в вас было еще что-то совсем юное. — Он вспомнил длинную прямую улицу, обсаженную деревьями, и ветер с лимана, и маленький домик… — Но как же случилось, что вы здесь — на войне?
— А где же мне быть, как не здесь? — сказала она. Он поразился твердости в ее голосе. Она была совсем другой, с жесткой складкой решимости между бровями.
— Я думал, вы давно забыли обо мне, Наташа, — сказал он неуверенно.
— Нет. Я не раз вспоминала о вас…
Она подняла на него глаза, полные слез, и он понял, что должен заменить ей и брата.
— Вы можете быть во мне уверены…
Он оглянулся и, сдвинув с ее запястья варежку, поцеловал руку там, где бьется пульс.
— А теперь прощайте… сейчас мы тронемся.
Она сняла с него шапку и долгим запоминающим взглядом, точно стараясь полнее в себе сохранить, посмотрела на его лицо. Грузовик уже трогался. Они побежали к нему, и Соковнин почти на ходу подсадил ее в машину.
— Номер полевой почты? — крикнул он вдруг с отчаянием, ускоряя вслед грузовику шаг.
Они едва успели обменяться адресами. Боясь забыть номер, он отошел в сторону и стал доставать записную книжку. Когда он записал, грузовик уже спускался к мосту. И вот с холодным плеском зашевелилась вода, и с воем, на первой скорости, преодолела машина подъем на другом берегу, и все скрылось.
Одни искрошившиеся печи, скрученное огнем железо и обгоревшие деревья с бурой листвой остались на месте многих донских и кубанских станиц. Огромные пространства, черноземные могучие степи были в руках у немцев. Из опустевших сел и станиц угоняли они партиями женщин и девушек. Уже на величайших приднепровских заводах и на донбасских шахтах появились немецкие вывески — немцы готовились владеть советской землей. Уже стояли на улицах в русских городах машины с чужими номерными знаками, и чужие ненавистные голоса раздавались из рупоров на пустых городских площадях. Уже на немецких географических картах закрашивали под один цвет с Германией Украину, Донбасс и Кубань, — но гиблый ветер летел над пустыми пространствами, и чем дальше продвигались немцы, чем больше захватывали плодородных земель, тем сложнее и страшнее становилась для них война… В степных балочках, на проселочных дорогах, в плавнях и уцелевших станицах — повсюду, попутно с ударами, которые наносила им Красная Армия, подстерегала их народная война. Еще кусок степи, еще один город, но народа в их руках не было…
