Как сейчас помню наше долгое-долгое путешествие. Я тогда поняла, что люди бывают двух сортов: безмозглые и душевные. Безмозглые обзывают тебя «подлым турком», плюются, посылают к черту и говорят «Вали обратно в свою Турцию», а душевные дают деньги и хлеб, предлагают подработать, хлопочут над твоим малышом и суют свою старую одежу, потому как жалость берет глядеть на твое рванье.
На Родосе мы пробыли с неделю, там многие говорили по-турецки и могли подсказать нам, что делать дальше. Тогда на острове стояли итальянцы — ну, как перед этим у нас дома и потом, в первые годы войны.
С итальянцами мне легко. Бог свидетель, они надолго не остаются и не такие сволочи, как некоторые. Ну вот, мы причалили к местечку под названием Мандраки, где по бокам гавани стояли две колонны с маленькими красивыми статуями оленя с олененком. Раньше я никогда не видала целых статуй, дома у нас все были старые, разбитые и валялись на земле. Некоторые бранились, если кто ночевал у их порога, и потому спать приходилось в лодке под парусиной. Ничего, я привыкла. Мне нравилось название «Мандраки», походило на ласковое имя Мандраса, и я стала так называть своего малыша.
Потом мы поплыли на Халки, это неподалеку. Остров мне понравился, только там почти ничего не было, кроме единственной деревеньки Нимборио. В ней тоже стояли итальянцы, отнеслись к нам неплохо. Вот и все, что помню. Домишки там симпатичные.
Дальше мы поплыли на Тилос, итальянцев там почти не было, жили одни крестьяне. В Ливадии рыбак, понимавший нас, помог подлатать лодку. Мы пехом дошли до монастыря святого Пантелея, чтоб поклониться мощам и испросить подмоги в пути. Мы так делали на каждом острове, но иногда монахи были злые и ругали нас «грязными турками». По-моему, это негоже для монахов.
Затем поплыли на Астипалею. Добирались долго, нас чуть не опрокинуло волной от огромного военного корабля, который прошел себе рядышком, а может, и вообще нас не заметил. На Астипалее красиво смотрелся город на холме, весь белый, аж сиял, а вдалеке крутились ветряные мельницы. Мы сходили помолиться в монастырь Богородицы Путеводительницы. На острове мы и перезимовали, потому что погода стала ненастной; Герасим вытащил на берег лодку и ловил рыбу на поддев. Одна вдова сжалилась над нами, и мы спали не в лодке, а у нее под столом. Из прибитой к берегу деревяшки Герасим вырезал орла и на прощанье подарил вдове в знак нашей признательности. На острове тоже стояли итальянцы.
Весной мы собрались на Аморгос, про который кто-то написал знаменитую поэму[122], но чего-то не заладилось с ветром или течением, или еще с чем, и тогда мы отправились на Анафи. Зря, конечно, но все равно. Нам главное было ехать, а то бог его знает, чем бы все закончилось. Там мы помолились в монастыре Богородицы Скоропомощницы. Странно, но итальянцев на острове не было. Затем мы поплыли на Санторин, он совсем рядом. Я уже становилась отличным моряком, а Мандрас все переносил лучше, чем я думала.
На Санторине посреди гавани торчал вулкан, и оставаться там было бы безумием. Наверное, потому и итальянцы там не стояли, а у местных греков уж точно не было мозгов. Мы помолились святой Ирине и отбыли, едва подул попутный ветер. Ненароком промахнули Фирасию и причалили на Сикиносе, там гавань устроена по уму, ее ветер с суши не баламутил. Мы помолились Панагии Источнику Животворному и, как распогодилось, двинули дальше к Фолегандросу. Да, кажется, на Фолегандрос. Так все ясно помнилось, а теперь память стала подводить. Ну конечно, Фолегандрос! Я еще там прихворнула, Герасим помогал кому-то строить дом, а Мандраса оцарапала кошка.
Затем приехали на Милос, а потом было самое муторное плавание, потому как мы собирались на Малею, но сбились с курса и, к счастью, оказались на Китире, которая так мне понравилась, что я захотела там остаться. Говорят, там родилась Афродита, чего бы киприоты ни болтали. Хотя Китира Герасиму тоже глянулась, он был настроен попасть на Кефалонию, из-за родичей. На Китире был небольшой порт и огромный за́мок на вершине холма, мы еще поражались, потому что святой Иоанн начинал писать евангелие в пещере утеса, вот до чего святое это место. Там еще была икона Черной Богородицы, мы ходили на нее поглядеть. Идти далёко, а место чудесное. Монастырь угнездился в олеандровой долине.
А потом только и оставалось, что плыть вдоль берега да иногда останавливаться, чтобы спросить дорогу и взять на лодку воды и продуктов. Когда нуждались в деньгах, Герасим всегда подрабатывал, да и я тоже. К тому времени даже маленький Мандрас нахватался греческих слов, а я умела назвать большинство нужных вещей. Последней остановкой стал Зант, красивый, как Китира, я бы там и осталась, если б только Герасим согласился. Местные пели кантады[123], я в жизни таких красивых песен не слыхала. Старики, отужинав, распевали за столом, люди играли на аккордеонах, гитарах и мандолинах. На Занте, впервые услышав кантады, я по-настоящему поняла, что в человеческой душе все же есть нечто красивое и радостное. Когда в войну здесь появился Антонио со своей мандолиной, это прям напомнило мне о счастливых деньках на Занте. Мы сходили поклониться мощам святого Диониса и обещали, если доберемся до Кефалонии, назвать второго сына Дионисом. Жители Занта остерегали насчет кефалонийцев: мол, считают себя умниками, а на делето ненормальные.
Ну вот, как видите, мы добрались-таки до места и первым делом, привязав лодку на аргостолийской пристани, прямиком отправились почтить святого Герасима, который опекает сумасшедших и наверняка приглядывал за нами. Путь неблизкий, а дороги в то время были еще хуже нынешних. Надо было перейти через Английский мост, а дальше пробираться по холмам. Муж шибко растрогался, увидев тело святого, в честь которого нарекли деда и его самого, а монашки позволили ему поцеловать расшитую туфлю праведника. «Вот мы и дома», — сказал Герасим, и мы, выйдя из церкви, обнялись, хотя вокруг стояли люди и монахини.
Мы сильно исхудали и изнурились, ведь путешествовали, считай, с год. Единственный раз в жизни я была худой, а скоро опять растолстела. Как подумаю, ведь просто чудо, что мы добрались хотя бы до Родоса. В Аргостоли лодку пришлось строить, почитай, заново. Самое смешное, семья Драпанитикос считала нас просто грязными турками. Они знали, что какой-то Герасим был моряком и сгинул, но он все равно, мол, паршивая овца. Про нас же они и не слыхали и не желали с нами знаться. Мы все же взяли фамилию «Драпанитикос», и, может, когда-нибудь эта семейка сочтет меня достаточно уважаемой и признает, хотя за все эти годы никаких знаков не было. Потом Герасим утонул в море где-то между Кефалонией и Зантом, а мы даже не успели завести второго сына и назвать его Дионисом. А мы-то столько проплыли! И молились сколько! Да еще серебряный оклад за такие деньжищи! Пока Герасим был жив, другие рыбаки прозвали его «Одиссей», и он очень этим гордился. Он же был моряк лучше, чем все они вместе взятые. Им очень восхищались, что сумел приплыть из Турции на такой лодчонке. Наверное, поэтому нас так легко приняли, хотя друг с другом мы говорили по-турецки, а Герасим любил выходить в море в тюрбане, а не в шапке.
Я не говорила, что и сейчас еще иногда вижу сны на турецком?
Мехметчик вновь появился в округе лишь следующей весной. Поздней ночью он поскребся в дверь родного дома и по-собачьи заскулил. Многие годы это служило условным сигналом, и семья знала — он пришел. Если в доме был кто чужой, отец распахивал ставень и кричал: «Иди отсюда, глупая собака! Пошла вон!»
Но в этот раз дверь открыл облаченный в странный ночной наряд мужчина в годах, с бельмом, огромными усами и масляной лампой в руке. Он явно ожидал увидеть собаку и приготовился наградить ее негодующим, но легким пинком.
С недоуменным удивлением Мехметчик и мужчина разглядывали друг друга в тусклом свете маленькой лампы. Не придумав ничего другого, Мехметчик спросил:
— Вы кто?
Человек проговорил что-то совершенно невразумительное и поднял руки, будто сдаваясь. Его забила дрожь. Он выглядел совсем уж чудно из-за лампы, которую по-прежнему держал в поднятой руке. В этот момент рядом с ним возникла худая женщина, вероятно, жена. Она испуганно ахнула, зажала рот ладонью и метнулась обратно в дом.
Их поведение озадачило Мехметчика, но удивление тотчас рассеялось, когда он сообразил, что его, безусловно, приняли за бандита: грудь пересекают пулеметные ленты, за поясом пистолет и ятаган, старый грязный тюрбан, облезлые сапоги с продырявленными носами и страшные драные шальвары, грубо залатанные кем-то, явно не умеющим шить. На загорелом обветренном лице, покрытом дорожной пылью, темнела недельная щетина. В левой руке карабин.
— Где мой отец? — спросил смущенный Мехметчик.
Человек вновь пробормотал что-то нечленораздельное и свободной рукой полез за кушак. На мгновение Мехметчик подумал, что он ищет оружие, но мужчина достал и трясущейся рукой протянул маленький кожаный кошелек на шнурке. «Ложится спать с кошельком за поясом», — удивленно подумал Мехметчик.
