— Она пыталась улететь.
— Ну и что, птицы летают.
— Это я виноват. — Ибрагим снова заиграл на кавале и невероятно странно заплакал — без всхлипов и придыханий. Крупные слезы одна за другой тихо скатывались по щекам и исчезали в уголках рта, будто он их пил.
— Брось, — сказал Мехметчик. — Мужчины не плачут. Ну же, Ибрагим, перестань.
Кёпек подсел к хозяину и взглянул на Мехметчика, будто говоря: «Что ж тут поделаешь?» Мехметчик положил псу на голову руку, будто благословляя, и выпрямился. В последний раз взглянув на несчастного Ибрагима, он повернулся и зашагал прочь. Ничего не поделаешь. Штука в том, что, как ни крути, все в этой жизни меняется и проходит, и светлые дни Ибрагима явно миновали.
В городе Каратавук вскоре услышал нечто такое, от чего мигом бросил работу и замер. Он отчетливо слышал пение малиновки, звонкое и чистое. Но слишком уж звонкое и чистое, птица так не поет. Это скорее походило на превосходное подражание. С колотящимся сердцем Каратавук выбрался из чана, торопливо вытер о тряпку ноги и вбежал в дом. Порывшись в своих скудных пожитках, он нашел то, что искал. Потом взял со стола кувшин и осторожно наполнил водой терракотовую свистульку. Дунул в нее на пробу, чуть отлил воды и опять выпустил трель.
Выбежав из дома, Каратавук прислушался, но малиновки не услышал. Он поднес к губам глиняную птичку и выдул несколько нот. Над городом поплыла песнь дрозда, очень звонкая и чистая. Каратавук снова прислушался. От гробниц коротко ответила малиновка и смолкла. Дрозд выпустил еще несколько трелей. Малиновка откликнулась с теми же промежутками. Сердце бухало, когда счастливый Каратавук, спотыкаясь о собак и почивавших мулов, ненароком пихая встречных, бежал по узким улочкам, а потом влетел в густые заросли кустарника на склоне холма и остановился, чтобы снова дунуть в свистульку.
Так два друга встретились за валуном, откуда перед тем Мехметчик обозревал город. Они обнялись и расцеловались, награждая друг друга тумаками в спину.
— Ох, дружище! — воскликнул Каратавук, отирая глаза рукавом. — Я уж не чаял тебя увидеть.
— Восемь лет прошло, — сказал Мехметчик.
— Восемь лет, — откликнулся Каратавук.
— Глянь на себя! — усмехнулся Мехметчик. — Чего делал-то, скажи на милость?
Каратавук посмотрел на свои измазанные земляной жижей ноги, будто спрашивая, чем это они занимались.
— Я теперь глину топчу, — сказал он. — Нахожу и вытаскиваю пальцами камешки. Лихо наловчился, с тех пор как мы не видались.
— У вас же какой-то дед этим занимался.
— Помер.
— Жалко.
— Все к лучшему. В конце он сильно хворал. — Каратавук помолчал. — У тебя тоже много перемен, как я наслышан. Из крохи малиновки стал знаменитым Красным Волчарой.
— Просто бандитом, — пожал плечами слегка смущенный Мехметчик.
— Весьма известным.
— Половина баек — вранье. Многое натворили другие, а во всем винят меня с ребятами. Мы и половины не сделали из того, что нам приписывают. И кроме нас, в горах полно бандитов. Кстати, помнишь Садеттина, сына Юсуфа-верзилы?
— Того, что ушел из дома, после того как отец приказал убить сестру? Да, у нас все его помнят.
— Он был главарем, при нем я вступил в банду. Они меня поймали, когда я пробирался домой, и я понял — нужно проситься к ним, ничего другого не светит, пока я в розыске. Кого у них только не было: христиане, евреи, мусульмане, армяне, два араба и даже черный из Эфиопии. Садеттин меня вспомнил, расспросил о городе, о матери, и меня приняли, спасибо ему. Иначе бы, наверное, убили.
— Что с ним стало?
— Смелый он был до безрассудства. Некоторые думали, нарочно сильно рискует, чтобы покончить с жизнью. Он так и не свыкся, что убил сестру и потерял семью, по пьянке лишь о том и говорил. Пьяный он был дурной, и однажды его шлепнул легавый. На площади городка, неподалеку от места, где мы скрывались, он средь бела дня попер на жандарма, только забыл снять с предохранителя пистолет. Пока сообразил, что да как, уже был покойник, а легавый стоял над ним. Потом у нас было еще два главаря, а теперь я верховожу.
— Знаменитый Красный Волк! Просто не верится! Скажи, почему так вышло? В смысле, ты почему смылся и заделался бандитом?
— Трудовой батальон, — ответил Мехметчик. — А ты что, не знаешь?
— Нет. Откуда мне знать? Я только слышал, что ты дезертир, и мне было за тебя стыдно.
— Дезертир? Я бы не сказал. — Мехметчик собрался с мыслями и начал рассказ: — Меня не взяли добровольцем, ты же помнишь, мы вместе пошли, но мне отказали, потому что был джихад, а я христианин, и, помнишь, я жутко расстроился. Ужасно хотелось послужить Султану и империи, но не дали. Меня оскорбили, я до сих пор, как вспомню, обижаюсь. Сильно задели честь… Скоро вербовщики записали всех христианских парней в трудовые батальоны. Пели, дескать, мы послужим Султану и защитим империю от франков, нам поручают важнейшую работу — ну там, мосты и дороги строить, железнодорожные тоннели, причалы и все такое. Мол, будем получать жалованье и питание, все выглядело почетной службой.
— Но не было?
Мехметчик покачал головой:
— Конечно, не было. Обращались, как с рабами. Мы вкалывали от зари до зари, чаще всего без жратвы и воды. Заболеешь, схудится или остановишься передохнуть — бьют, пинают, а то и кнутом. Мы стали скелетами в лохмотьях. Волдыри, язвы, блохи и вши — жуть. Спали вповалку во времянках из тряпок и досок, никаких тюфяков, даже прикрыться нечем, вечно обгаженные от дизентерии, некоторые с кровавым поносом, но все равно — работать!
— Напоминает армию, — заметил Каратавук.
— Но солдат хоть человек, а не раб. Я бы вытерпел, если б не держали за невольника.
— Мы считали войну святой, — сказал Каратавук. — Что и помогало.
— В трудовом батальоне никакой святости, — ответил Мехметчик. — Я сбежал, когда ребят стал косить тиф. Я не хотел так загнуться. И понимал: останусь — кранты, но нельзя так умирать человеку, который хотел быть солдатом и сразиться с врагами империи.
— Многие мои товарищи погибли не от пуль, — сказал Каратавук. — Но мы рабами, пожалуй, не были.
— Ну вот, а я из раба стал бандитом, — горько вздохнул Мехметчик. — Ну хоть от позорища ушел к позору.
— Некоторые тобой восхищаются. Ты ведь знаешь, за сведения, которые помогут тебя поймать или убить, большая награда объявлена.
— Знаю. Это после той истории с губернаторским посланником.
— Большая ошибка — обобрать и пустить в чем мать родила государева человека, не считаешь? Да еще пожелать счастливого пути от Красного Волка. У нас все хохотали, но разве это не дурь?
— Конечно, дурь, — согласился Мехметчик. — Надутый говнюк сам напросился. Завел нас — все орал, какая он шишка, и грозил карами.
— Послушай моего совета: кончай подставляться в своей красной рубашке, разыщи семью, паши землю, как все, и живи себе спокойно.
— Вижу, черную рубашку ты больше не носишь.
— Я бы носил, да нету, — рассмеялся Каратавук. — Только прозвище осталось. Вот заведутся деньги, может, поблажу себе, и жена скроит мне новую.
Мехметчик поднял на ладони свистульку.
— У тебя тоже сохранилась? Я свою берег, чудом не сломал. Как вспомню, через что нам с ней пришлось пройти… Искандер-эфенди еще делает такие? Знаешь, я все гадал, зачем он вылепил тюрбанчик? Где это видано — малиновка в тюрбане?
— Да ну, отцовская причуда. Так просто. Он и сейчас их такими делает, я тоже выучился. Проволочки кончились, я обрел свою судьбу, теперь гончарю, как мне и положено. Братьев, кроме одного, убили в Месопотамии, нас всего двое, кому дело продолжать. Я вот женился и надеюсь, все будет хорошо.
— А я здорово сбился с курса, — грустно заметил Мехметчик и аккуратно спрятал свистульку за пояс. — Совсем как Садеттин. — Он помолчал. — Хочу спросить… Вообще-то я потому тебя и вызвал… Что за люди в нашем доме? Куда девалась моя семья?
Каратавук удивился:
— Ты не знаешь?
— Понятия не имею. Последнее время я мотался от Кемера до Коньи. Заглянуть не мог.
— Но ты ведь слышал, что христиан выслали?
Мехметчик побледнел:
— Всех?
— По-моему, да. Никого в округе не осталось. Давно уже. Пришли жандармы из Телмессоса и всех забрали. У отца хранятся ключи от многих домов.
— Надолго их отправили?
— Похоже, навсегда.
— Панагия милосердная! — воскликнул потрясенный Мехметчик. — Я, конечно, слыхал, что греков увозят. Видел колонны. Но не думал, что и нас коснется. Куда они ушли?
— Ну, вместо них прислали людей с какого-то Крита. Жалкая кучка, всего ничего. Потому город и кажется пустым. Клиентов у нас мало, а критянам, понятное дело, покупать не на что.
— Крит, — озадаченно повторил Мехметчик. — Это хоть где?
— Говорят, в Греции, морем на запад, не особо далеко. Я бы на твоем месте поехал на Крит и попробовал разыскать семью. Бросай ты это бандитское дело. Плохо кончишь, и все зазря — ни детей, ни родных, кто в могилу проводит.
