— Вы предлагаете, чтобы я руководил вашей бригадой? Я?!
Он потыкал себя пальцем в грудь.
— Да, именно вы, Клавдий Петрович, — ответила Варя.
— Но ведь это же невозможно, товарищ Вилькицкая… Я — опасный человек, я — мертвец… я — бездарность, дутый авторитет. Я могу разложить молодежь. Постойте… я сейчас найду все, что было про меня написано… сейчас… вот здесь — в этой папке. — Он судорожно стал развязывать тесемки папки. — Против меня был объявлен поход. Ельчанинов допрашивал меня, оспаривая мои знания в рыбном хозяйстве. Он даже усомнился, знаю ли я в точности, что такое миграция или природные ресурсы. Я устарел… я не нужен… я даже опасен. — Он вдруг едва не заплакал. — Я даже опасен, товарищ Вилькицкая! А вы хотите привлечь меня для работы в бригаде… да я ведь сразу скомпрометирую вас… вас съест Ельчанинов. Он страшный человек, он может съесть.
— Ельчанинов здесь ни при чем. Этот вопрос согласован выше. Мы хотим работать с вами, Клавдий Петрович… и мы будем отлично работать, я знаю!
Он был оглушен и растерян. Ему предлагали практическую большую работу. Вопрос был согласован выше, через голову Ельчанинова… Он выскочил из-за стола, распахнул дверь своей комнаты и сказал неестественным голосом:
— Мне предлагают бригаду… как вам понравится, Лизавета Ивановна! Решительные чудеса. Мертвеца извлекают на свет. Елеазара пускают обратно в жизнь.
Он вытирал лоб и бормотал междометья. Не так-то уж не нужен оказывался он, профессор Стадухин. Не такая-то уж он отсталая личность, дутый авторитет. Что-то произошло в этом мире! Но мир был обычным, за окном хлестал дождь.
Три дня спустя на моторно-парусной шхуне вместе с Варей Вилькицкой Стадухин приехал на промысел. Он поселился на берегу, в глинобитном домике, рядом с лабораториями. А еще через месяц промысел стал опытным. От своих микроорганизмов, беспозвоночных, головоногих Стадухин перешел к ежедневным практическим целям. Пропадали драгоценные короткие дни путины, консервный завод работал не с полной нагрузкой, цифры вылова отставали от планов. Впервые в каждодневном столкновении с жизнью он понял, как отстала его наука. Много усилий и времени было потрачено на второстепенный материал, на научные неспешные цели. А здесь на глазах простаивали суда, недоставало сырья для завода, не хватало сноровки и знаний, не справлялись с новой техникой, а главное — отсталость и старые навыки мешали движению жизни. Надо было многое на ходу, в походном порядке, наверстывать. Так на шестьдесят шестом году своей жизни Стадухин впервые оглянулся на пройденный путь.
В бригаде было шесть человек: три ихтиолога, в числе их Вилькицкая; один гидробиолог — Агния Веснина, вместе с Варей в свое время примкнувшая к подпольному кружку молодежи; и еще двое молодых специалистов по консервному делу.
— …Вилькицкая на берегу, — ответили Свияжинову. — Видите группу?
Молодая, усыпанная родинками женщина в сапожках и лабораторном халате указала на берег рукой. Свияжинов направился было к берегу, но сейчас же вернулся.
— Вы не Веснина? — спросил он, глядя на лицо женщины, по-детски миловидное от родинок.
— Да… моя бывшая фамилия Веснина, — ответила она выжидательно. — Сейчас я Кравцова.
— Неужели я так изменился? Алексей Свияжинов.
Он протянул ей руку. Теперь она узнала его.
— Да… вы изменились. Когда вы приехали? Вы ведь были на Камчатке?..
Она была слегка растеряна.
— Да, на Камчатке и на Командорах… и во многих еще местах.
— Вы хотите видеть Варю?
— Да, я хотел бы увидеть Варю.
— Она сейчас вернется. Пройдемте в дом… как странно появляются иногда люди! Я познакомлю вас с мужем… мы работаем вместе по одной специальности. У нас здесь бригада.
Она была говорлива, явно отвлекала его, и только раз он уловил ее взгляд — недоверчивый и наблюдающий. Зачем еще он приехал сюда… не ворошить ли прошлое?
— Мы ведь живем здесь одной семьей, — сказала она вдруг, — работа у нас общая, и порука у нас тоже общая, так сказать…
Он не вошел в дом, а сел на ступеньку.
— Я подожду здесь, — сказал он, но понял, что и его посещение и его ожидание на ступеньке беспокойны для этой маленькой женщины, прикрывающей говорливостью растерянность. Запахом рыбы и йодным запахом водорослей тянуло с берега. Это были знакомые промысловые запахи. Только Охотское море побурней, и на бару обрушиваются саженные волны.
— Вы продолжайте работу. Я подожду, — сказал он женщине.
Но она не ушла, и так — в халате, с детским растерянным лицом, сыпля новости, трескучая, как птица, — осталась возле него на пороге дома.
Да, многое изменилось в маленькой вчерашней Варе. Некая успокоенность остудила ее лицо. Зрелость заступила место юности, и по-иному, не в девической безотчетной горячности смотрели на мир быстрые когда-то, с ореховым отливом, ее глаза…
Они поднялись на мыс к круглой беседке с колоннами. Знакомо и неузнаваемо было все на этом берегу ее, Варина, детства. Сколько раз смотрела она снизу на недоступную беседку Сименсов! Нарядные женщины в светлых платьях появлялись в этой беседке. От беседки дорожка шла вниз к дому Сименсов. Это была синеватая дорожка из морского крупного гравия. Внизу возле пристани качались белые яхты. Рабочие старательно прокладывали эту дорожку, и в глубине сыроватой субтропической рощи до сих пор еще стоит родовой готический склеп. А в дачах — больших, двухэтажных, построенных для многочисленного сименсовского семейства, — ныне лаборатории звероводческой станции. И вместо яхт качаются в бухте моторные суда промысла. Даже здесь, на колонне беседки, осталась надпись: «Maria Theresa Symens» — легкой высокомерной девушки, которая в летнем светлом платье поднималась сюда и смотрела на сименсовский простор. Ничего не осталось от этого прошлого. Законные владетели пришли и заняли землю, возвращенную им по праву. Ничего не осталось от праздности, белых яхт, музыки, равнодушных цветов, — ничего, кроме дач, в которых сейчас в музейном порядке расставлены и развешаны чучела зверей, рога, черепа и скелеты, да мрачной усыпальницы Сименсов.
— Я спрошу вас прямо, и вы должны ответить мне прямо: зачем вы приехали сюда? Вы слишком много доставили мне горя в прошлом… вы не имеете сейчас права быть неискренним.
— Я и отвечу прямо: я хотел вас увидеть.
— Для чего?
Они сели на ступеньки беседки, изрезанной за эти годы именами. Море внизу в мраморной прозелени разбивалось о камни. Распластанные лиственницы сбегали под откос. Кунгас под двумя черно-белыми четырехугольными парусами медленно, как древняя посудина мореплавателей, выходил в море на лов. А дальше, за мысом, за сопками, вероятно, так же туманно, голубовато лежала Япония.
— Я виноват во многом, и возвращаться к этому сейчас бесполезно, — сказал Свияжинов. — Но все эти годы я справлялся о вас у каждого, кто мог только что-нибудь мне рассказать. Я стал много старше, — добавил он. — И многое проверил для себя заново. Скажу прямо: больше всего на Камчатке я вспоминал вас.
Ее ноздри слегка побелели и сузились.
— Я тоже стала за эти годы старше. В свое время вам ничего не стоило протянуть мне руку, и я пошла бы за вами… куда бы позвали, туда и пошла.
— Мне порассказали о вас многое, — сказал он вдруг. — Даже связали ваше имя с Яном… — Он ждал ответа. Она молчала. — Что ж, Ян отличный товарищ. Полезный работник. Но жизнь вот какая… — он широко развел руками, — а ведь это все вроде пчеловодства… так он и останется со своими оленями или еще с чем-нибудь в этом же духе. — Он встал, засунул руки за пояс, туго перетянувший его сильную фигуру, и прошелся по беседке. — Мне в жизни нужен разбег, Варя… хочу делать дела, достойные эпохи, в которую мы живем. Тут для одного хотя бы нашего края работы на целую жизнь хватит. Мне большие масштабы нужны. Работник я выносливый. На Камчатке не разложился и не обмяк, как некоторые. А ковыряться по пчеловодству — нет, не умею!
— Однако большие масштабы складываются именно из малых масштабов. Значит, и в малых масштабах надо работать хорошо.
Он постоял возле нее и сел снова рядом на ступеньку. Неужели этот медлительный латыш действительно пересек его дорогу? Он даже готов был забыть в эту минуту партизанские совместные годы.
— И все-таки предпочитаю большие масштабы… а там будет видно, кто прав!
Но по тому, как смотрела она, сощурясь, на море и как дрожали ее ресницы, он чувствовал, что не так-то уж безразлична для нее их встреча.
— Может быть, поговорить о другом? Могу рассказать о Камчатке…
Но разговор как-то завял. Свияжинов достал кисет и стал набивать свою обугленную трубочку.
— Так вот, если говорить о Камчатке, то главное там, что человек должен быть во весь рост. А жить не спеша, исподволь… таких людей Камчатка в год скручивает. Я в своей жизни натворил много ошибок, — добавил он, — но всё в открытую. Отвергайте меня с моими ошибками или цените с ними.
