– Да ты... ты просто начитался в свое время всякой белогвардейщины!
– Вот уж нет, – Болховитинов покачал головой. – Никогда меня не тянуло к такого рода литературе, теперь даже начинаю жалеть. Больше ведь случая не представится, а какие мемуары были интересные – Деникина, Шульгина... Ну а беллетристика – нет, я еще гимназистом, помню, генерала Краснова с трудом осилил. Есть у него такой толстенный роман – «От двуглавого орла к красному знамени» – ну, там революция, гражданская война, зверства чекистов и тому подобное. Все красные – мерзавцы и садисты, все белые – рыцари без страха и упрека, словом, та же схема, что в любом советском романе. Наизнанку, понятно. Так что «белогвардейщина» на меня никогда не влияла в таком смысле, до войны я был, скорее, не склонен верить тому, что писали о Советах... Но когда побывал дома и поговорил с людьми, когда реально представил, как вы жили перед войной – вся эта нищета, бессмысленные аресты... Мне рассказывали, люди каждую ночь ждали – придут за ними или не придут. Не знаю, конечно, возможно, кое-кто и преувеличивал... Но если и наполовину правда – такого даже здесь при Гитлере не было. Я только когда вот этой зимой с голландскими резистантами спутался, стал немного опасаться, что вдруг гестапо пронюхает, а раньше все-таки три года проработал у Вернике, в принципе, тоже в чем угодно могли подозревать – русский как-никак! – и ничего, дико даже было подумать, что могут взять и посадить ни с того ни с сего... Евреи, правда... Но их ведь лишили гражданских прав, понимаешь, так же, как у нас после революции сделали «лишенцами» дворян, священников. В любом государстве... ну, скажем, такого типа... всегда есть бесправная категория людей, с которыми власть может сделать что угодно – отнять имущество, выслать куда-то, бросить в лагерь... А по каким признакам эта категория определяется – по социальному или по расовому, – это уже несущественно...
– Нас здесь не могут подслушать? – быстро, понизив голос, спросила Таня.
– Нет, если кто войдет в туннель, услышим издалека.
– Хорошо, тогда вот что мне скажи! Потому что я уже просто ничего не понимаю – ты что же, против советской власти?
– Да нет, конечно. Быть против – значит бороться, а у меня и в мыслях этого не было. Бороться против советской власти бессмысленно, раз народ ее принял и поддерживает. Именно поэтому я ее тоже принимаю как неизбежность, если угодно.
– Но если ты считаешь, что Гитлер был лучше!..
– Что значит – лучше, хуже... Обычным, рядовым немцам при Гитлере жилось благополучнее, чем нашим людям – при Сталине. Если тебя обидело это сравнение – прости; я понимаю, такое тяжело слышать. В Энске я, если помнишь, вообще никогда не говорил с тобой на эти темы... хотя сказать мог бы очень многое.
– Но как же ты тогда можешь!
– Что – как могу?
– Как ты можешь хотеть жить в Советском Союзе, если так относишься к нашему строю? Ты ведь не любишь советскую власть!
– Да на черта мне ее любить! – закричал Болховитинов. – Почему я вообще должен «любить власть»? Я Россию люблю – страну люблю, народ, хотя и не понимаю его во многом, и чем дальше, тем меньше он мне понятен.
Взять хотя бы этот идиотский демонтаж; казалось бы, радоваться должны – полстраны надо отстраивать, там, я себе представляю, каждый гвоздь сейчас на счету. А мы что делаем! Вместо исправного промышленного оборудования отправляем домой черт знает что, брикабрак[47] какой-то – и всем наплевать! Я вот только что солдату этому говорю – нельзя так обращаться с кабелем, он потом выйдет из строя, где-то будет авария, остановятся машины... А он мне в ответ: «Нам-то что!» Ты можешь себе представить, чтобы немец так ответил? Или англичанин, или француз? Хотя жить я не хочу ни среди англичан, ни среди французов, – а вот к русским тянет. Иной раз и сам не понимаешь, за что нас можно любить; черт его знает – свое, вот и любишь! А власть – да какое мне до нее дело? Какое мне дело до того, что Россия сейчас называется «Советским Союзом», Германия вот какое-то время называлась «Третьим рейхом», ну и что? Не скажу, что от подобных переименований временно не меняется характер страны, но убежден, что главное – вечное – остается неизменным и рано или поздно восстанавливается... Поэтому, если мне разрешат вернуться, я буду вполне лояльным гражданином, законов постараюсь не нарушать, а никакой «любви к власти» от меня требовать не надо. Кстати, это и не в наших национальных традициях, насколько мне известно...
– Ладно, Кирилл, не будем отвлекаться. Сейчас надо решать, и решать быстро. Я бы еще поняла, если бы ты сказал: «Я без советской власти дня не смогу прожить», но если...
– Да без нее-то проживу, пропади она пропадом, – перебил Болховитинов, – мне без России не прожить! Что же делать, если так получилось, что их теперь не разделить, сам народ себя от власти не отделяет, вот что самое нелепое.
– Да ни в какую «Россию» тебя сейчас никто не пустит, пойми ты наконец, какое им дело – можешь ты без нее прожить или не можешь! Ты для них в лучшем случае немецкий пособник, а в худшем – агент гестапо или я уж не знаю там чей, американский, французский, черта, дьявола! Если даже самому Дядесаше намекнули, что в твое дело ему лучше не вмешиваться, – неужели тебе это ни о чем не говорит? Уж будь уверен, найдут, в чем обвинить! Поэтому я и говорю – давай уедем пока, сбежим, Дядясаша слышал в Москве, что эмигрантам будут возвращать советское гражданство – тогда пожалуйста, но сейчас-то зачем тебе подставлять голову?
– Танечка, ты действительно чего-то не понимаешь. Ну подумай сама – предположим, я сейчас сбегу. Ведь это значит – признать справедливыми все обвинения в свой адрес!
– Ну и что?
– Как это, «ну и что»? Хорошенькое дело – взять и обесчестить себя!
– Перед кем? Перед этим хамьем, которое вообще не знает, что такое честь?
– Но мы-то с тобой знаем, – спокойно возразил Болховитинов. – Бесчестный поступок остается бесчестным независимо от того, перед кем он совершен.
– Да что же тут «бесчестного» – уйти от незаслуженного наказания?
– Видишь ли, все зависит от обстоятельств. В данном случае обстоятельства таковы, что уйти мне нельзя. Хотя быпотому, что они после этого скажут: вот, мы были правы, и вообще всякий, кто приходит оттуда, – действительно в чем-то виноват. Ну что ты, глупышка...
– Что, что! – выкрикнула она сквозь слезы. – Ты хоть понимаешь, что тебя могут засадить надолго!
– Если очень надолго, ты меня ждать не будешь, вот и все.
– Не говори ерунды! Прекрасно знаешь ведь, что буду ждать, сколько надо, мне непонятно только – как ты можешь так спокойно ко всему этому относиться!
– Иначе нельзя, я думаю, – помедлив, отозвался Болховитинов. – Ты помнишь, я однажды пытался объяснить тебе разницу в мироощущении человека верующего и... не придающего значения этим вопросам. Главное различие в том, как понимать жизнь... Или это путь, не ведущий никуда, и надо только постараться прожить его мирно, не причиняя никому зла, и чтобы зла не причиняли тебе... ни зла, ни особых неудобств. Или это все-таки путь постоянного нравственного труда – и тогда все эти неудобства... зло, всякие утеснения, которым тебя подвергают... все это, понимаешь, второстепенно. Важно только одно: как ты сам на это отзываешься, как все это влияет на твою душу. И тут, мне кажется, очень важно не озлобиться, устоять перед соблазном ответного зла. Не устоишь, озлобишься – значит, ты испытания не выдержал. Конечно... заранее про себя сказать трудно – выдержишь, не выдержишь...
– Да ты-то выдержишь! – Таня с отчаянием высморкалась. – А мне что делать? Обо мне ты подумал?
– О тебе? Да я только о тебе и думаю, о ком же мне теперь думать, – сказал Болховитинов.
– Гос-с-споди, – она замотала головой, зажмурившись и сжав руками виски, – и угораздило же тебя тогда приехать, сидел бы сейчас спокойно в своем Париже...
– Страшно подумать, – он улыбнулся. – Тебя сюда надолго пустили?
– Сюда? – не поняла Таня.
– Ну, этот твой сержант – он будет ждать, чтобы проводить тебя обратно?
– А-а! Нет-нет, он просто показал, куда идти. Сказал – будешь вылезать, оглядись, чтобы рядом никого не было, и чеши вон туда. Я так поняла, что вас тут не очень строго охраняют.
– Да, скорее формально. Без бумаг все равно далеко не уйти.
– Но это может измениться в любой день! Бежать надо сейчас, пока еще есть возможность...
– Опять ты за свое, – сказал Болховитинов. – Бежать сейчас – значило бы лишить смысла все, что я делал до сих пор, а это... противоестественно, понимаешь? Это была бы полная бессмыслица, в жизни так не бывает.
– В жизни не бывает бессмыслицы? – Таня посмотрела на него удивленно. – Да сколько угодно кругом бессмыслицы, на каждом шагу!
– Да нет... это только так кажется. Смысл есть всегда, просто он не всегда... различим с первого взгляда. Обычно остается невидим, долго остается, и лишь потом вдруг понимаешь... рано или поздно приходит понимание смысла происшедших событий.
