— Мы ж не знаем греческого, — сказал Мехметчик. — Что они там будут делать?
— Эти критяне — мусульмане, по-турецки почти никто не говорит, все на греческом. Тяжело им тут. Многие в них плюют и обзывают «грязными греками», злость с войны осталась. И в твоем доме живут критяне. А за семью ты не волнуйся. Главные франкские паши и Мустафа Кемаль договорились, что переселенцы получат полную компенсацию за все, что потеряли.
— Хорошо бы. Надеюсь, так и было. Нищенство не для них. Как же я найду Крит?
— Двигай в Каш. Говорят, прямо напротив города есть островок, называется Мегисте, там полно греков, а пару лет назад стояли итальянцы. Доберись туда. Какой-нибудь рыбак тебя отвезет. Тамошние греки, наверное, знают, где Крит и как туда попасть. По-моему, это самое верное. Кто отстал от своих, так делали, откуда я и знаю. Наверняка местные и греки промышляют по ночам контрабандой.
— Критяне в моем доме. Хоть приличные люди? Противно, если твой дом заняла какая-нибудь сволочь.
— Они все, в общем-то, неплохие. Одеваются странно и обычаи чудные — улиток едят, но зато у них есть танец «пентозали» — прелесть, всем глянулся. Наша молодежь разучивает. Приятно, что они весельчаки, — напоминает нам о праздниках в дни христианских святых.
Беседа длилась, а в городе разворачивались события. Хозяин, обеспокоенный ночным визитом Мехметчика, от страха уже не уснул и утром, естественно, поделился переживаниями с друзьями. Один критянин, говоривший по-турецки, поведал о событии жандармам, которые в погожие дни неизменно играли в нарды на площади, а в ненастные — в кофейне.
К действию жандармов и горожан подстегнуло обещание крупной награды, ибо по описанию человека в красной рубашке и пулеметных лентах было совершенно ясно, что это не кто иной, как пресловутый Красный Волк, бандит и преступник. Родные Мехметчика помалкивали о его новом образе, и никто из оставшихся в городе даже не догадывался, что Мехметчик и Красный Волк — одно лицо. Иначе отклик жителей мог быть несколько иным. Едва прошел слух, что в окрестностях видели Красного Волка, как мужчины, достав мушкеты, винтовки и охотничьи ружья, толпой повалили на площадь, где их привели в относительный порядок два жандарма, которые в жизни не оторвались бы от нард, если б не соблазн хорошего куша. Среди тех, кто торопливо почистил ружьишки и раскопал в хламе патроны, был и гончар Искандер, лелеявший ружье и пистолет с тех давних пор, когда удивительный Абдул Хрисостомос из Смирны все же изготовил великолепное оружие, отвечавшее требованиям гончара. Искандер ощущал себя истинным мужчиной и наслаждался неимоверно, когда взвешивал ружье на руке и, прищурив глаз, целился в никуда. Из ружья он подстрелил пару оленей и гуся. По правде говоря, Искандер был слегка близорук, что не позволяло достичь высот в искусстве меткой стрельбы. Теперь с заряженным пистолетом за поясом и ружьем на плече он переминался в толпе мужчин, предвкушавших самую напряженную и волнующую из охот, а вокруг заполошно суетились женщины, заклинавшие их поберечься. Однако головы мужчин были заняты другим — они уже мысленно прокручивали возможные споры о дележе награды в случае успеха. Развернувшись веером, они вскоре двинулись вверх по холму к камням и древним гробницам — очевидному укрытию беглеца. По чести, никто не верил, что удастся поймать Красного Волка, но всех влекла возможность провести интересный и волнующий день.
Не ведая об этих событиях, приятели расслабились и продолжали беседу.
— Утром я встретил Ибрагима, — сказал Мехметчик. — Выглядит ужасно, даже не поговорил со мной.
— Он свихнулся, — ответил Каратавук. — Никто не знает почему. Это случилось сразу после ухода христиан.
— Все повторял: «Я убил пташку».
— Знаю. Он так все время: «Это я виноват. Я убил пташку».
— Кажется, он называл пташкой Филотею. Не убил же он ее?
— По-моему, нет, но неизвестно, что с ней. Думаю, ушла со всеми. — Каратавук помолчал. — Знаешь, что самое странное?
— Что?
— Помнишь Лейлу-ханым, шлюху Рустэм-бея? Она ушла с христианами.
— Правда? Чего это она?
— Для всех необъяснимая тайна. Наверное, спятила пуще Ибрагима.
Появление Пса было уместно в беседе о сумасшествии, но все же перебило ее, когда он, явно крайне взволнованный, вдруг выпрыгнул перед друзьями — большой сюрприз, от которого оба вскрикнули и вскочили на ноги.
Пес очень состарился. Полная лишений и тягот жизнь отшельника, существующего на милостыню тех, кто сам пребывает в крайней нужде, сильно его подточила. Он отощал до скелетной худобы, остатки седых волос длинными прядями свешивались на лоб и плечи, черные глаза ввалились на иссохшем, обожженном солнцем лице. Люди давно уже привыкли к его нелепой и жуткой улыбке и жалели человека, которому некогда растянули челюсти и воткнули в рот раскаленный штырь. Его уродство давно не шокировало, но он еще сохранял пугающе демонический вид, и матери стращали им озорничавших детей, как привидением. Те же самые люди, однако, считали его своего рода святым, поскольку в общественном представлении святость необъяснимо, но неизменно ассоциируется с увечьем, страданием и другими вариантами мазохизма.
Возникнув перед друзьями, Пес чуть не приплясывал от возбуждения, невразумительно мычал и странно жестикулировал изогнутой рукой, будто показывая за валун, служивший им укрытием. Секунду приятели приходили в себя и еще секунду соображали, что их просят выглянуть за камень. Посмотрев, оба выругались.
— Ороспу чоджугу! — вскрикнул Мехметчик. — Они идут за мной!
Внизу на косогоре четко виднелась продиравшаяся сквозь кустарник цепь горожан, вооруженных саблями, ножами и дубинами, но большей частью ружьями и пистолетами. Побледнев, Мехметчик нырнул за валун.
— Черт! — пробормотал он. — Черт, черт, черт! — Повернувшись к Псу, Мехметчик схватил его руку, поцеловал и прижал ко лбу и сердцу. — Спасибо тебе, друг, спасибо!
Изумленный подобным знаком признательности, Пес на мгновение замер, изучая получившую столь уважительный прием руку. Потом с пронзительными и радостными криками сорвался с места, не замечая врезавшихся в ступни колючек и камешков.
— Дай рубашку! — потребовал Каратавук.
— Что?
— Рубашку, идиот, рубашку давай!
— Зачем? Слушай, мне надо бежать.
— Дай рубашку! Махнемся рубашками, и я их уведу. Когда они бросятся за мной, беги в другую сторону. Ради бога, доберись до Каша и дуй на Крит! Ну же, рубашку!
— А если тебя подстрелят? Я не допущу, чтоб ты умер из-за меня.
— Все умрем! — рявкнул Каратавук. — Ради своей матери, дай рубашку! Ну давай, давай! — Он нетерпеливо пошевелил пальцами и добавил: — За восемь лет войны никто не смог меня подстрелить.
Мгновение помешкав, Мехметчик сдался. Требовательная властность друга не оставляла выбора. Руками крест-накрест он схватил рубашку у пояса и стянул через голову. Что-то хрустнуло под ногой, и Мехметчик, замерев с рубашкой в руках, уставился на осколки глиняной свистульки, которую нечаянно выдернул из-за кушака.
— Черт! — охнул он.
— Неважно, держи! — Каратавук сунул ему свою блеклую рабочую блузу.
Друзья смотрели друг на друга: только свиделись — и на тебе.
— Езжай на Мегисте и доберись до Крита. — Каратавук обнял и расцеловал Мехметчика.
— До встречи в раю, если раньше не выйдет, — печально улыбнулся Мехметчик.
— Сиди тут, пока не убедишься, что они пошли за мной, и тогда беги, — сказал Каратавук. Он вынул из-за пояса свистульку и протянул другу. — Она поет, как дрозд, но все равно возьми и вспоминай обо мне. Я себе другую сделаю. — Каратавук резко отвернулся и стал взбираться по каменистой тропинке.
Мехметчик видел, как он изо всех сил старается привлечь к себе внимание. Конечно, снизу раздались крики, и цепь охотников развернулась в погоню за Каратавуком. Затрещали-защелкали выстрелы, пули рикошетили от камней.
— Сукин я сын, — прошептал Мехметчик, переживая, что подставил товарища под огонь. Мучимый выбором, он еще мгновение колебался, а затем стремглав бросился по козьей тропе, что пересекалась с другой, уводившей его от погони. — Сукин сын, сукин сын, — повторял он, как заклинание от несчастья.
Каратавук залег за гробницей святого. Сердце колотилось в горле. Он затеял игру, и она началась. Сунув руку под саркофаг, он нащупал дырочку, откуда вытекало масло, омывшее кости святого. На краях остались капельки. Каратавук мазнул себе по губам и лбу, облизал палец и попросил помощи у святого и Марии, матери Иисуса Назарея. Обхватив колени, он раскачивался взад-впереди громадным усилием воли пытался подавить страх. Когда голоса зазвучали всего в нескольких шагах, Каратавук встал и, высоко вскинув руки, повернулся к преследователям. Только сейчас ему пришла мысль, что придется все как-то объяснить, и он растерянно и глуповато улыбался.
