— Ну что там в Вейно? — спросил я Ефимова, пытаясь не выдать голосом свою неприязнь к этому человеку.
— Трудненько стало, — подавляя нервный, судорожный зевок, ответил Ефимов. — Жене кажется, следят за ней. Но, в общем… будет дело. Немцев не больше тридцати. Остальных на фронт отправили. Склады, машины, куры, гуси, свиньи… Бери — не хочу. Дело верное.
— Ну как там твои немцы знакомые? — спросил я через некоторое время, — Или всех на фронт отправили?
— А ты знаешь, что это за знакомые? Это ведь эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова»! Полк Дирлевангера…
— Тем лучше. Чем больше мертвых голов в эсэс, тем лучше…
— Остришь? А насчет собственной головы ты позаботился?
Тебе не кажется, что тебе так и сяк крышка? Фронт катится все дальше, до зимы немцы до Урала дойдут. Не знаю я, на что вы — все надеетесь! И с Гитлером не только вся Европа, но и вся старая Россия — все эти националисты Белоруссии, Украины, Прибалтики, полиция, армия Власова… В Могилеве около тридцати тысяч немцев. Стоит им приняться за нас — один пшик останется. Хорошие вы ребята — я и не знал никогда, что существуют такие, — или ума не хватает у вас понять, что липовый ваш партизанский край это просто «котел», даже «котелок»… Конечно, я понимаю: это очень красиво — лечь костьми за благородное, но пропащее, гиблое дело. Я лично потому и тянусь за вами…
— Чушь! Ты устал, наверно…
— Устал, Витя! И черт знает как! И как на грех, живот схватило. — Закурив, он снова заговорил: —А скажи-ка, Витя… Вот ты — человек с младенчески чистой комсомольской совестью… Да, да! Совесть твоя все еще чиста, хотя, я слышал, ты выполнил приказ хозяина, расстрелял-таки ту полицейскую семью. И — как с гуся вода. Все спишет «бефель» — приказ! А все потому, что ты еще по молодости лет не заболел профессиональной болезнью интеллигента — горем от ума. Но я не о том… Скажи-ка: тебе приходило когда-нибудь в голову, что наши ошибки, военные и довоенные, немало наших людей разочаровали, ожесточили — ну и толкнули на измену? Подожди, подожди! Я их не оправдываю, но понять-то их по-человечески можно?
— Жалеть нельзя! — коротко ответил я.
— Вот-вот! Та же нетерпимость! — горько усмехнулся Ефимов. Ты о старшем лейтенанте Голубеве, начштабе Фролова, не слышал? Из-под Бреста пришел к нам с женой. Хозяин ни за что не хотел принять его, чуть в расход не пустил — Голубев, видишь ли, сидел в тридцать седьмом вместе с женой. Сделал я доброе дело — отстоял их — в отряде Фролова они сейчас. Разговорился я с ним однажды и, понимаешь, не нашел в нем никакого озлобления. А человек он мыслящий. Да, говорит, ошибались мы подчас тяжело, есть у нас воронье, и вороньем этим многие до самой печенки проклеваны, только я, говорит, никогда родину-мать с вороньем этим, обидчиками нашими, не смешивал, обиды поэтому на нее не имею, натерпелся я, говорит, не от родины-матери, а от неродного отчима — как хочешь, так и понимай. А вообще, дескать, не время думать о каких-то обидах в пору народного горя. Каково всепрощение, а?
— По-моему, — сказал я сухо и холодно, — абсолютно прав Голубев, а тебе еще Самарин доказывал, что никакие наши ошибки…
— И еще этот Голубев сказал, — перебил меня Ефимов, — что в таком деле лучше в обиде быть, чем в обидчиках ходить… А Самарин, помнишь, сказал: «В клетке со змеями на глистов не жалуются»… А ведь от иного солитера тоже можно накрыться, а? — с издевкой хохотнул Ефимов, но я видел, что слова Голубева, слова Самарина задели его, заставили призадуматься.
6
Кухарченко сидел развалясь за плохо выскобленным столом с пустой литровкой, чугунком с холодной бульбой, лукошком с яйцами и автоматом, дуло которого стерегло понуро сидевших в красном углу урядника — хозяина дома — и агронома. Урядник горько плакал. Агроном все еще храбрился. Он кривил распухшую губу, то и дело лихорадочно зевал, но глаза его были глазами затравленного зверя.
Ефимов с разбега обрушился на командира боевой группы:
— Я головой рисковал, дело налаживал, а ты тут самогон хлещешь!..
— Не ерепенься! — охладил его Кухарченко. — На кой хрен мне твоя Вейна сдалась, когда у меня и так подводы полные?
Он хладнокровно извлек из лукошка сырое яйцо, острием финки пробил в скорлупе два отверстия, посыпал крупной серой солью из горки на столе и, «деликатно» оттопырив мизинец, выпил белок с желтком. О Лешке-атамане врали даже, что, расстреливая предателей из пистолета, держал он мизинец «цирлих-манирлих».
Ефимов выпрямился.
— Не глупи, Алексей Харитонович. Не забывай, ты и я основная опора хозяина. Не хочешь говорить со мной по-товарищески, изволь говорить как с начальником штаба.
— Сами с мозгами, — лениво возразил Кухарченко, — Я тебе не Самсонов, которым ты вертишь как хочешь.
— Струсили, товарищ командир боевой группы! — язвительно протянул Ефимов, отступая на всякий случай поближе к двери. — Конечно, Вейно не Князевка, крепкий орешек!
Кухарченко треснул татуированным кулаком по столу. Загремели миски и ложки, подскочил автомат. Испуганно замигала керосиновая лампа.
— Не трепи языком! — недобро сверкнул Кухарченко цыганскими глазами. — Ишь, гад! Меня, командующего, подъелдыкивать? На бога хочешь взять? Да я хоть на Могилев пойду. А Вейну твою раздавлю, как вот… вот это яйцо.
Ефимов позволил себе усмехнуться — той стороной лица, которую не мог видеть разъяренный Кухарченко.
— Луна скоро взойдет, — сказал он значительно, брезгливо глядя на раздавленное яйцо, стекавшее со стола. — Я специально по календарю справлялся.
— Взойдет, говоришь? — насторожился Кухарченко. — Надо спешить, а ты меня тут трепотней с панталыку сбиваешь…
В хату ввалился Богданов:
— Ура! Целый бак меда! Урядник для немцев собрал!
— К бабушке твой мед! Готовь людей. Выступишь немедленно. Где там Дзюба околачивается? Сколько он гавриков привел? Тридцать пять?
Зачерпнув ковшиком воды в большом чугуне сбоку от двери, Ефимов оглянулся на Кухарченко:
— Чертовски измучился сегодня. Еле выбрался из Вейно. Животом маюсь. Прилечь, что ли?.. Да! Запомни! По одному часовому у склада, у канцелярии штаба и у моста. Да отделение в караульном помещении с пулеметом. Утром из Вейно через Князевку на Быхов тридцать фрицев со станкачом проехали. Я их видел с чердака.
Кухарченко встал, зевнул, потянулся; не глядя на Ефимова, равнодушно бросил:
— Не нравишься ты мне, Ефимов. Странный ты тип. Одно слово — интеллигент. То мрачный ходишь, то без спиртного пьян, то в бой рвешься, то брюхо болит. Ты что, не пойдешь со мной?
— Живот скрутило. Не могу, Алексей, — ответил, опуская ковшик, Ефимов. — Да и хозяин велел в лагере быть. Задание мне дал организовать канцелярию штаба, делопроизводство, обзавестись пишмашинками, обеспечить бумагу, поставить штабное дело солидно, на широкую ногу…
— Ну и хрен с тобой и с твоим хозяином! «Хозяин»! А тебя недаром его тенью зовут!
— Так ты как? В двенадцать? Ровно?
— Как штык! Не такой Алексей Харитоныч фрайер, чтоб при полной луне в гарнизон переться… А вы, я вижу, такую писанину разведете, что и воевать некогда будет!
В комнату вошел Гущин, командир третьего взвода.
— Васька! Как ты сюда лопал? — приветствовал дружка Кухарченко. — Машину отбил?
— Сорвалось, — сконфузился Гущин. — Ребята ее опять в сито превратили. Вот, может, в Вейне повезет.
— И люди с тобой? И Барашков?
— Все тут. А это что за фрайера? Полицаи? Обыскали?
— Шмонать и сами умеем. А впрочем, займись-ка, кореш, вот этим агрономом, может, что и найдешь. Я только «бачата» взял. Тоже мне изменник — «анкера» за измену купить не мог.
Гущин добросовестно взялся за дело. На столе появились: кожаный футляр с очками, огрызок карандаша, документы и пачка марок в потертом бумажнике, две или три женских фотокарточки, распечатанная пачка сигарет, носовой платок, стальной метр, самописка, вывалянные в табаке немецкие конфеты, расческа, камушки для зажигалки, связка ключей, пачка немецких лезвий для безопасной бритвы, советский двугривенный, почтовые марки с Гитлером, старенькая записная книжка — чего только не носит в карманах человек!
Кухарченко взял и небрежно перелистал записную книжку.
— Постой! А может, тут сведения какие военные! Ну-ка, Витька, дуй сюда! Смотри, шкет, да тут стихи какие-то! — Кухарченко пододвинул лампу, подкрутил фитиль. — «Первая фигура. Кавалер делает левой ногой шаг в сторону, подскакивает к ней, одновременно повертывая корпус налево и выбрасывая правую ногу вперед…» Что за чушь! Ну-ка, ну-ка! «Оставляя корпус на левой ноге»… Может, тут зашифровано, а? «Затем, опуская правую ногу на пол, делает одно па балансэ…» Ни хрена не понимаю! Видать, сложная наука эта агрономия! «Затем повторяет все эти па, начиная с правой ноги, дама все па начинает с другой ноги…»
