— Похабщиной пахнет, убежденно заметил Гущин.
Кухарченко обвел нас ошарашенным взглядом.
— Эй, агроном! Что ты тут накалякал?
— Танцевать учился, — промычал агроном. — Падеспань.
— Гм! Понятно. А вот и стихи. «Он юное сердце навеки разбил, навеки убита вся жизнь молодая»… Это ты насчет войны? «Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил…» Занятно! «Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, ему она сердце и жизнь отдала». Сам, что ли, писал?
Агроном всхлипнул, утирая разбитый нос.
— Нет, песня такая…
— Понятно. Значит, это песня да танцы тебя до жизни такой довели?
Глаза агронома из тоскливых вдруг снова стали наглыми:
— Вам этого не понять! Это культура! Да-с… — Он тут же замялся, всхлипнул, опасливо глянул на Кухарченко.
Я перелистывал страницы записной книжки, копался в документах, пытаясь до конца разобраться в этом человеке. В записной книжке было много адресов и фамилий и каждая фамилия была помечена разным числом звездочек — от одной до пяти; по-видимому, по важности, по служебному весу записанного лица. Особый раздел в книжке был озаглавлен: «Дни рождения знакомых, друзей и сослуживцев», тоже со звездочками. В другом разделе агроном записывал членские взносы, даты каких-то собраний, расходы на подписку на центральные и местные газеты, номера облигаций. В документах я нашел несколько Почетных грамот и благодарностей, восторженную прошлогоднюю характеристику («морально выдержан, предан, скромен»), довоенную сберкнижку: «Остаток: 3162 руб. 32 коп.».
Прочитав все это, я понял: для этого аккуратного, исправного чиновника приход немцев был лишь сменой начальства. Начальству он всегда служил верой и правдой. Но почему, каким образом сохранились такие чиновники среди нас!..
— Готово! — доложил Богданов, появляясь на пороге.
7
От Князевки до Вейно — километра полтора лесом. Ночью прямой и ровный шлях кажется мрачным туннелем. Свет луны едва сочится сквозь сплетенные кроны деревьев.
— Что мы, хлопцы, с агрономом, с агрогадом этим, делать будем? — остановил нас Кухарченко.
Козлов выхватил пистолет, загнал патрон в патронник.
— Убери свой лилипупер! — недовольно сказал Кухарченко. Немцы услышат. Надо втихаря, без шухера. Финяк твой где?
Козлов с минуту стоял в полной растерянности, как в столбняке, уронив руку с пистолетом. Потом, тыча пистолетом и не попадая в кобуру, он потерянным голосом выдавил всем на удивление:
— Нет… так я не могу. В бою могу, из пистолета, а так нет…
— Кишка тонка! — усмехнулся Кухарченко. — Совсем ты слаб в коленках! Не знал, не знал.
Гущин сплюнул презрительно, расстегнул ножны почетного кортика С А с надписью «Аллее фюр Дойчланд» на клинке, заметил хладнокровно:
— Тут, Леш, нужен здоровый человек, с крепкими нервами, а не псих! Опять же это дело по нашей колхозной части. Мы не в передовых, а в захудалых вроде князевских ходили, но никакому холую фашистскому землю нашу не позволим резать!
Предателя-агронома сбили с ног и поволокли в кювет. На шляхе остался полуботинок с калошей. Урядник грохнулся на колени:
— Тля я, тварь ничтожная… Прими, господи, душу раба твоего…
Я крепко ухватил Кухарченко за руку.
— Алексей! За этого типа народ просил…
— И мы просим, — услышал я сзади голос Самарина. — Ты ж не пойдешь, Алексей, против народа!..
Кухарченко отпихнул меня.
— Сам знаю, что делаю, — проворчал он. — Ну а тебя, сучий ты хвост, я, так и быть, отпущу, — объявил он уряднику. — Только кончай урядничать, а не то тебя все равно расшлепают — не мы, так другие.
Кое-кто из партизан глухо заворчал.
— Цыц! Тут, хлопцы, особая политика! Во-первых, жителей князевских обижать не хочется — просили за него. Во-вторых, он тряпка и дурак, из него такой же полицейский, как из меня интендант. Так что, дядя, выходи-ка ты из полиции и помогай нам. Не бросишь урядничать, пеняй на себя! Не мы, так другие тебя разменяют. А тебе о ребятне своей думать надо. Ну, покаместь до свиданьица. Продашь — из-под земли достану. Всыпьте ему, хлопцы, на прощанье! А то подумает, что мы только приснились ему. А ну, аллюр три креста!
Козлов, зарычав, ринулся к уряднику, расталкивая партизан. Кухарченко схватил его цепкой клешней за руку, рванул к себе.
— Пусти! — захрипел Козлов. — Убью гада!
— Не психуй, кореш, — процедил Кухарченко сквозь зубы, и, почуяв угрозу в голосе командира, Козлов обмяк. — Возьми Щелкунова и Турку и дуй на разведку в Вейно. Этому Ефимову я не очень-то верю. Сполняй приказ! Живо!
И Козлов, Щелкунов и Солянин на рысях побежали по шляху.
Из кювета вылез Гущин, вытирая ладони о штаны.
По дороге на Вейно я спрашивал себя: что заставило Кухарченко отпустить урядника? Неужели только то, что он впервые увидел во враге человека — запутавшегося мелкого и пустого человечка — и пожалел его и его детей?.. Пожалуй, если хорошенько присмотреться, то человеческие черты можно отыскать в любом враге. Но мерить всех на один аршин нельзя…
8
С опушки открылся вид на пологое темное поле, рассеченное пополам смутной лентой шляха. Эта лента упиралась в беспорядочное нагромождение теней. Знакомые очертания поселка принимали в темноте самые причудливые формы. Мерещились вражеские блиндажи, наблюдательные вышки, орудия и четырехспаренные крупнокалиберные пулеметы, целая армия притаившихся врагов.
Кухарченко придавил каблуком сигарету — ее огонек заметен ночью за пятьсот метров — и быстро изложил план операции. Дзюба со своими людьми обходит Вейно и отрезает гарнизон поселка от Могилева. Головной дозор занимает выгодную пулеметную позицию на краю поселка, как можно ближе к мосту, соединяется с разведчиками. По сигналу дозора и разведчиков к ним присоединится Гущин с пулеметами. Исходные позиции занять к 24.00. Если какая-либо группа будет обнаружена противником — вступать в бой и ждать подхода штурмовой группы. Если все благополучно займут указанные позиции, то ровно в 24.00 ударная группа войдет в поселок и атакует штаб, казарму и другие объекты.
— Ну, орлы? Часы сверили? Пора!
В лесу прокричал по-человечьи филин. Крик этот прозвучал мрачным предостережением. Дозорные крались вдоль шляха.
— А какое число сегодня? — спросил кто-то за моей спиной.
— В самом деле, что у нас сегодня? — услышал я голос Сазонова. Мы говорили шепотом — ночью разговор слышен за двести метров.
Я тоже не помнил ни дня, ни числа, но знал, что числом интересовались у нас обычно перед опасной операцией, словно хотели на тот свет унести дату своей смерти…
Мы прошли по кювету так близко мимо заколоченного дома расстрелянного Богомазом лесника Шкредова, что почуял я запах брошенного жилья, запах плесени и сырости. Оглянувшись, увидел черный хребет леса. Врезаясь в лес, шлях распахивал ворота прямо в звездное небо. Хруст земли, шелест травы под ногами, неумолчный стрекот кузнечиков… Слева от нас чернели в поле длинные и низкие свинарники, справа и слева потянулись заборы. Под ногами захлюпала вода, зачавкала грязь, глухо звякнула задетая чьей-то ногой консервная банка. Впереди нечетко засерел дощатый мост. Мы выбрались ползком из кювета, переползли через разрыхленные временем, замшелые доски развалившегося заборчика. В саду — прохладный мрак, запах заматерелой крапивы.
— Здесь! — Я ложусь и кладу полуавтомат дулом поперек нижней перекладины забора. — Сазонов! Шпарь за Гущиным!
Сазонов сполз в кювет и пропал, словно провалился сквозь землю. Над лесом, над щербатиной шляха в лесной стене всплывал узкий, косой полумесяц.
Сазонов перестал вдруг дышать. И я услышал — не то чтобы услышал, а нутром почуял — какой-то шорох, чужой и зловещий, непохожий на привычные ночные шорохи.
— У моста! — прошептал ветерок губами Сазонова. — Часовой, наверное! — снова вздохнул ветерок.
— Наверно, наши разведчики, — прошептал я.
Безмолвно темнеют впереди поселковые дома. Месяц серебрит покрытые росой гребни крыш. В звонкой тишине нестерпимо медленно тащатся секунды. Я прислушиваюсь к ошалелому стуку собственного сердца. Кажется, это ночь стучит — как тиканье часовой мины перед взрывом.
Слабое шуршанье известило о подходе пулеметного взвода Гущина. Пулеметчики расположились рядом, быстро и бесшумно — лязгнула только пулеметная лента. В полном молчании, затаив дыхание, сжимая в окаменелых руках оружие, лежали мы, ожидая… По небосклону чиркнула сине-зеленая искорка — то ли трассирующая, то ли звезда.
Снова шуршание и легкий хруст. Кухарченко идет! Недолго осталось ждать, скоро начнется! Куда запропастилась разведка? Лежим. Тревога то возьмет в ледяную лапу сердце, то отпустит… Ближе. Ближе. Вот захлюпала слякоть в канаве. Я приподнялся и увидел в кювете вереницу шатких теней. По широким плечам и низкой фигуре узнал Кухарченко.
