Меня мотало по всей Балтике, а в августе сорок пятого я прилетел из Пиллау в Таллин в командировку. С делами в инженерном отделе флота я управился за три дня, у меня осталась свободной вся суббота и часть воскресенья. Надо ли говорить, с какой силой меня тянуло в Ленинград? Я ведь не был дома всю войну — всю долгую, долгую войну. Вечером в пятницу я не без труда сел на поезд, идущий в Питер. Это был состав из пяти или шести вагонов дачного типа и нескольких товарных, — такие поезда называли «пятьсот веселыми», они могли ехать, а могли остановиться на каком-нибудь полустанке и стоять до второго пришествия. Мне повезло, поезд почти не стоял и рано утром прибыл в Ленинград.
Не могу вам передать, какое чувство меня охватило, когда я соскочил с подножки дачного вагона на перрон Балтийского вокзала. Я готов был стать на колени и целовать его обшарпанные стены. Стоя на задней площадке мотающегося трамвайного вагона, я крутил головой, улыбался знакомым домам, потемневшим, побитым осколками, с бурыми пятнами обнажившейся кирпичной кладки. Тут и там я подмечал разрушения, послевоенную неприбранность. У меня было щемящее чувство — будто я приехал навестить друга, поправляющегося после тяжелого ранения, и друг вышел мне навстречу с землистым от страданий лицом…
Я знал, что мать в июне возвратилась из эвакуации. Единым духом взлетел на третий этаж и нажал звонок. Кнопка вяло утопилась, но звонок не раздался — он будто лишился голоса от ледяного холода блокады. На мой стук раздались за дверью шаги — то были твердые, очень знакомые шаги моей мамы, — и она отворила дверь. Я шагнул, смущенный неожиданной худобой матери и неожиданной сединой, изрядно выбелившей ее густые каштановые волосы. Я шагнул в свой дом.
Никогда прежде не замечал за матерью слезливости. А тут… Мы сидели на диване в большой комнате, у открытой балконной двери, и мама плакала, держась обеими руками за мою руку, плакала неудержимо. Снова и снова принималась рассказывать о Тане — и не могла досказать до конца, только повторяла: «Не уберегла, не уберегла», и снова лились слезы. А за дверью, за вздрагивающей от ветра занавеской, плыли белые паруса облаков по голубому морю неба.
Жизнь есть жизнь. От живых, от выживших она требует продолжения. Она — как неоконченный роман, в конце которого стоит курсив: «Продолжение следует».
Мать вскипятила чай, я вытащил из чемоданчика сверток с остатками сухого пайка — там были колбаса и печенье, — и мы позавтракали. Потом я часа три драил окна и балконную дверь. Это, скажу я вам, была непростая работа — отдраить от стекол многолетние наслоения грязи. Это было похоже на раскопки. Но если археолог снимает напластования грязи и пыли веков в надежде отыскать на дне раскопа золотую статуэтку богини, то я просто тер, тер, чтобы дотереться до чистого прозрачного стекла, приличествующего мирному времени.
Но чем больше я тер стекла, чем яснее отражалась в них моя усатая загорелая физиономия, тем сильнее нарастало во мне нетерпение. Я все более ощущал необходимость бежать: меня звали. Нет, я не слышал никаких голосов. Зов был в токе моей крови. Зов был в движении облаков за окном.
Я отдраил стекла, помылся и побежал к трамвайной остановке. Нетерпение нарастало во мне лавинообразно. Каждая минута, истекающая в ожидании трамвая, грозила завалить на дне души золотой проблеск надежды. Наконец трамвай, скрежеща, подкатил и принял меня в свое неуютное, не отогревшееся еще после войны чрево.
Спустя полчаса я выпрыгнул из вагона и побежал к воротам университета. Мелькнула мысль: деканат филфака, кажется, не в главном здании, а вон в том, что за старым меншиковским дворцом… Как бы узнать?.. Я остановился. Из ворот выходила девушка с золотой косой, обмотанной вокруг головы.
— Вы не знаете, — крикнул я ей, — где деканат филфака? Она испуганно воззрилась, и тут я узнал ее, это была Катя из сорок четвертой комнаты, Люсина подруга. От прежней, довоенной толстушки Кати, кажется, и половины не осталось, но это была она… или нет?..
— Катя, ты? — спросил я неуверенно.
— Ой! — выдохнула она, глядя на меня, как на привидение. — Юра! Живой! С усами!
Мы поцеловались. Схватив под руку, Катя отвела меня в сторонку, к газетному киоску. Меня снедало нетерпение, а тут я что-то медлил, боясь услышать в ответ на главный свой вопрос нечто ужасное, непоправимое.
— А орденов сколько! — продолжала восклицать Катя. — Молодец, Юрик!
Я спросил о Сашке Неупокоеве, моем школьном друге, с которым Катя встречалась перед войной, — нет, никаких вестей не было с сентября сорок первого, когда Сашка ушел в ополчение. Цвет ленинградского студенчества лег в те дни под Ленинградом…
— А мы уже кончили, — продолжала Катя, — и распределения получили…
— Куда?
— Да почти все — в школы. Кто английский преподавать, кто немецкий. Меня хорошо распределили — в Пушкин!
Я все еще боялся спросить…
— А Люську — в Тосно, — сказала Катя и посмотрела на меня пристально. — Она часто вспоминает тебя.
— Люся… — Я прокашлялся. — Она здесь?
— Ну, а где же? Ой, у нее история была с дипломом! Представляешь…
— Где она?
— Наверно, уже уехала. Она хотела сегодня уехать в Тосно…
— Где она? — заорал я. — На Добролюбова?
Катя испуганно кивнула.
— В какой комнате?
— В сто тридцать восьмой… На шестом этаже…
Я кинулся бежать. Промчался мимо Пушкинского Дома, мимо Кунсткамеры. Пушкинский Евгений вряд ли убегал с такой скоростью от невской воды, с какой я бежал по Университетской набережной. На меня оборачивались прохожие. Какие-то пацаны свистнули мне вслед. Вдоль ступеней Биржи навстречу шел патруль. Его начальник остановился, окликнул меня:
— Товарищ капитан-лейтенант!
Я отмахнулся на бегу. Некогда мне было. Эхо моих каблуков металось между дорических колонн Биржи. Ростральные колонны разворачивались, недоуменно глядя на мой сумасшедший бег. На мосту Строителей я перешел на быстрый шаг — сердце стучало у горла, дыхание рвалось на части. Черный буксирный пароходик со страху нырнул под мост. Я ворвался в ущелье Зоологического переулка, мельком увидел разор и груды битого камня на Мытне, перебежал рельсы под красным носом трамвая, дико взвизгнувшего тормозами, и повернул на Добролюбова. Вот он, подъезд общежития. Женщина в темном, дежурная, что ли, что-то крикнула мне. Я бежал по лестнице, прыгая через ступеньки. От меня шарахались студенты и студентки. Искры, должно быть, сыпались у меня из глаз. Третий этаж. Нет никаких сил. Пот заливал лицо. Четвертый. Будь оно проклято. Вперед, вперед! Пятый. Сейчас упаду, растянусь на лестнице. Ну! Ну! На бровях! Шестой…
Я рванул дверь сто тридцать восьмой комнаты и, почти падая, ввалился. Из окна било солнце, ноги не повиновались больше, я упал на койку у двери. Люся стояла посредине комнаты с чемоданом в одной руке и большим узлом — в другой. Она выронила поклажу из рук и закричала…
Как я не умер? Как выдержало сердце? До сих пор не пойму.
С начала сорок третьего года Главная военно-морская база была реорганизована в КМОР — Кронштадтский морской оборонительный район. КМОР включал в себя и Островную базу, то есть Лавенсари, Сескар и Пенисари. Флот готовился к новой боевой кампании… На востоке ленинградской обороны была в январе прорублена брешь в блокадном кольце. Но в западном секторе противник занимал прежние позиции, контролируя оба берега Финского залива, кроме Ораниенбаумского пятачка, и по-прежнему угрожая Ленинграду и Кронштадту. Немцы резко усилили активность артиллерии. Ежедневно по Ленинграду били от десяти до двадцати и больше батарей. Били и по Кронштадту, и по фарватеру, связывавшему его с Ленинградом. Подтянули тяжелые осадные орудия. Мощную артгруппу установили на Красносельском участке фронта, в районе совхоза Беззаботный, близ села Настолово. Умело замаскированные, эти тяжелые орудия были предназначены для разрушения Ленинграда. Может, немцы, сильно побитые на юге, под Сталинградом и на Дону, хотели дать почувствовать Ленинграду и Балтфлоту, что тут-то они в полной силе, — ну, отошли малость от южного берега Ладоги, но в остальном их «северный вал» по-прежнему прочен и несокрушим.
У артиллеристов Ленфронта и флота было много забот. Мгновенность открытия ответного огня и надежное подавление немецких батарей — вот что требовалось. С открытием огня батареи Кронштадтского и Ижорского укрепленных секторов не мешкали, но вот с подавлением стреляющих батарей на расстоянии свыше двадцати километров было очень не просто. На флоте стали применять новую тактику контрбатарейной борьбы — массированные огневые удары по немецким батареям силами стационарной корабельной и железнодорожной артиллерии. Так, 17 апреля мощным огневым налетом была надежно подавлена одна из особенно активных батарей беззаботнинской артгруппы.
