— А ислам, который так силен в России?.. Будет ли он подавлен?.. — вопрошал режиссер, словно уже думал, как поставить на эту тему новую пьесу.
— Чеченская война внесла в отношения ислама и православия непримиримый конфликт. В этом конфликте русские выберут нас. Будущий президент использует войну в Чечне как средство победы на выборах. И оказывается в наших руках. Ибо теперь без нашей поддержки ему с исламом не справиться, и наш союз в России построен на чеченских костях.
— А ваш недавний друг? Он не разделяет вашу веру?
— Он просто поц!.. Хочет стать главным евреем мира и уехать в Америку!.. Мы же, создатели Новой Хазарии, являемся патриотами России!.. Вы — патриот России!.. С вашим театром, с вашим уникальным талантом, с вашим чувством еврейской судьбы и русской истории вы будете приглашены в этот проект на очень важную роль!.. Согласны?..
Режиссер не ответил. Его рот стал уменьшаться и скоро совсем исчез, словно его зашили. Теперь на лице господствовал один нос, крепкий, властный, гордый. Этот нос думал, просчитывал, примерял. Парусинский повернул к режиссеру алмазный перстень, одел его на секунду в прозрачное сверкание. Приобщил к другим посвященным.
Внизу возник шум, возбужденные голоса, аплодисменты. Это означало, что явился главный гость торжества. Парусинский, опережая режиссера, заторопился вниз, к подъезду, чтобы встретить желанного гостя.
Он еще покидал сверкающий лимузин, появляясь из лакированных дверей, которые открыл перед ним статный светловолосый великан, а гости уже торопливо сходились, сбегались к парадному входу, образуя расходящийся пустой коридор, куда он должен был ступить. И он ступил, невысокий, легкий, с приветливой улыбкой, озирая встречавших спокойными светлыми глазами, никого в отдельности и всех сразу, и каждому казалось, что взгляд этих светлых холодноватых глаз коснулся его, выделил его и запомнил. Охрана последовала в гостиную, рассредоточилась по углам, в каждом углу встал высокий охранник с проводком в ухе, напоминая торшер.
«Избранник, — назвал его мысленно Парусинский, еще издали любуясь невысокой точеной фигурой, воспринимая ее совершенные пропорции, аристократическую соразмерность как свою собственную заслугу. Как достижение мастера, сумевшего из простых, бросовых материалов создать уникальное изделие. — Он похож на Андрея Болконского», — с легкой усмешкой подумал Парусинский, шагнув навстречу гостю.
— Простите, что задержался, — с милым, чуть насмешливым дружелюбием сказал Избранник, протягивая хозяину маленькую теплую руку. Ее пожатие было точным, крепким, и было неясно, какой запас сил скрывается за этим умеренным плотным рукопожатием. — Совет безопасности затянулся на час. Новая ситуация в Чечне. Новые подходы в кампании.
Им не дали поговорить. Со всех сторон подходили, протягивали руки. Дамы незаметно, пожатием плеч, приоткрывали свои обнаженные шеи с драгоценностями. Мужчины хотели казаться независимыми, вальяжными, при этом все немного смущались, делая вид, что не замечают молчаливых, стоящих по углам силачей с оттопыренными пиджаками.
«Маленький цветочек, на который слетелось столько пчел, шмелей, разноцветных красивых мушек», — иронизировал Парусинский, получая наслаждение от этого зрелища. Он, садовник, вырастил цветок в своей оранжерее, позволял теперь остальным любоваться на рукотворную красоту.
Парусинский действительно был горд. Избранник, которого, несомненно, изберет народ, вначале был избран им, Парусинским. Он первый отыскал его среди множества других — говорливых, напыщенных, рвущихся к власти, вероломных, слабых, порочных, не способных удержать в своих извращенных умах, в робких пустых сердцах огромный, задуманный Парусинским проект. Этот, терявшийся в скопище банальных политиков, выделялся холодным выражением молчаливых светлых глаз, в которых, если внимательно в них посмотреть, открывалась такая беспощадность, такой глубинный холодный огонь, что замерзали планеты и луны, на которые он смотрел, красный Кремль среди лета одевался пышным инеем.
Парусинский выделил его из толпы. Приблизил к себе. Перенес в свою мастерскую, где изготовлялись министры, послы, руководители концернов и банков. Собирались из колесиков, пружин, шестеренок. Облачались в пиджаки и шляпы. Поражая сходством с живыми людьми, выпускались в жизнь, где занимали ключевые посты и должности.
Ради Избранника были отставлены все незавершенные, стоящие на его верстаке изделия. Парусинский вытачивал его бережно и неустанно, как вытачивают из слоновой кости драгоценную шахматную фигуру. И потом, прикасаясь к ней на доске, кончиками пальцев чувствуют полированные поверхности, тонкую резьбу, теплоту, внесенную рукой искусного мастера.
Слуги в малиновых сюртуках с золотыми галунами разносили на подносах шампанское. Гости брали хрустальные бокалы, обращали лица к Избраннику. Ждали его слова, полагая, что это торжественно произнесенное слово будет определять судьбу каждого в близкую, наступающую эру, где станет властвовать этот невысокий человек, издали похожий на отрока. Парусинский держал перед собой хрустальный бокал с текущими серебряными струйками и тоже ждал слова, догадываясь, каким оно будет, — в его, Парусинского, честь, прилюдно осветит их неразрывную связь, их сокровенный союз, заключенный во имя великого дела.
— Только что я провел Совет безопасности. — Избранник поднял бокал, в котором кипело шампанское. — Во время заседания пришло сообщение из Грозного. Бандитов выбили из города и заманили в ловушку. Частично уничтожили, а частично рассеяли. Басаев или убит, или смертельно ранен. Грозный снова русский город. В чеченской войне произошел перелом, и это, несомненно, скажется на исходе выборов, на умонастроении нашего народа. Предлагаю тост за победу русского оружия!.. За русского воина!.. За Россию!.. — Он выпил бокал до дна, поставил на появившийся рядом серебряный подносик. Все пили, слегка изумленные характером тоста, обилием в нем слова «русский», его военным, полководческим и, как некоторым показалось, имперским духом.
Парусинский вдруг испытал неслышный толчок, какой бывает ночью в дороге, когда размыкается вагонная сцепка и передняя часть состава начинает медленно удаляться, а хвост все еще движется, но с каждой секундой замедляет бег, начинает отставать. Он вдруг почувствовал, что механизм, заложенный им в Избранника, выходит из-под контроля. Среди знакомых колесиков, валов и пружинок появилась какая-то новая, неучтенная деталь. Крохотная, установленная не им спиралька, которая начинает медленно раскручиваться помимо его, Парусинского, воли. Он вдруг обнаружил в Избраннике страшную для себя угрозу. Испытал ужас, желание немедленно его уничтожить. Кинуть под пресс, сплющить страшным давлением все хрупкие, наполняющие его механизмы.
Отставил бокал, направил на Избранника магический алмаз, желая сжечь всепроникающим смертоносным лучом. Но алмаза не было. Он превратился в уголь. Вместо сверкающего прекрасного камня в оправе была рыхлая горстка пепла, какая остается на конце сигары, готовая упасть на ковер. Парусинскому стало жутко. Ему померещилось, что Избранник держит в руках какой-то маленький блестящий предмет. Не мог разобрать какой. Избранник поворачивался к даме, известной актрисе, заметно увядшей, но с обнаженной, сдобной, усыпанной драгоценностями грудью. И пока он поворачивался, Парусинский заметил, что в руках у него маленький блестящий топорик, каким в барах колют лед, чтобы наполнить ведерко с шампанским.
Топорик померцал и исчез. Избранник с поклоном целовал актрисе руку.
Громко, сочно заиграл оркестр. Снаружи, среди елей, ударил салют. Понеслись в небеса шипящие змеи. Над черными вершинами распустились букеты огней. Закружились брызгающие светом огненные колеса. Замерцали туманные дымчатые соцветия. Все восторженно смотрели на фейерверк. Парусинский, одолев наваждение, взял себя в руки. Шел к Избраннику, приготовив легкомысленную, острую шутку.
В Ханкале, в штабной палатке, где мягко шумел калорифер и в оконце врывались морозные солнечные лучи, генерал-лейтенант выслушивал доклад начальника штаба, генерала. Не доклад, а радостный, бушующий рассказ очевидца, повествующего о разгроме чеченцев.
— Сам смотрю, глазам не верю!.. Прут валом на минное поле, как козлы!.. Как заговоренные!.. Думаю, сейчас свернут, опомнятся!.. А они в реку!.. Что за черт, думаю!.. Неужто решили все утопиться!.. Метров пятьсот по воде, кто по грудь, кто по муде!.. Вышли на берег, с них течет, как с коров!.. Снова прут!.. Что за черт, думаю, почему не взрываются?.. Может, мины из бракованной серии?.. Потом, трах — один!.. Трах — другой!.. Как пошли рваться!.. Как орехи!.. Никогда такого не видел!.. — Начальник штаба, взволнованный, румяный, шевеля пышными холеными усами, бил кулаком, показывая, как колют орехи. Генерал слушал его, переспрашивая, желая знать все мелочи, все детали разгрома.
