«Над нами не звезды. Не нынче-завтра наши дороги разойдутся навсегда, — думал он, глядя на девушку, которая, что-то тихо напевая, прибирала комнату. — Для чего же нам понапрасну тревожить друг друга, зачем добавлять к нашему горю еще новое горе?» Но спорить с сердцем было трудно. Он закрыл глаза, и на мгновение ему представилась Мария во дворе его дома.
Она подметает двор, устланный желтыми листьями чинар, и точно так же придерживает рукой ворот своего платья. Его мать сердится на нее:
«Довольно, дочка, а то соседи засмеют: только вчера, мол, привели невестку, а сегодня уже веник в руки дали».
Ладо поспешно открыл глаза, чтобы дымные окопы снова встали между ним и тем двором с чинарами.
Дом Вершининых стоял на берегу небольшого озера. Из окна каморки был виден лишь заброшенный причал, ежевика, ползущая по изгороди, да уголок маленького кукурузного поля. Даже в долине Риони Ладо редко доводилось видеть такие жилистые стебли кукурузы. Надземные корни были похожи на могучую пятерню. А какие высокие стебли — до верхнего початка едва дотянулся бы рослый человек.
Ладо был целыми днями один, и, когда ему становилось очень тоскливо, он, облокотившись на подоконник, искал глазами стебли с четырьмя початками или следил за птицами, которые с веселым гомоном кружились над полем и клевали кукурузу. Среди дня мальчишки плескались в озере. Они так обгорели на солнце, что тела их были похожи на головешки.
Как-то мимо причала прошли два фашистских солдата. Кители на них были расстегнуты. По пути они собирали ежевику. Ладо показалось странным, что они так беззаботно шагали в его сторону. Должно быть, такое чувство испытал бы охотник, увидев вдруг на своем дворе резвящихся волков.
«А ты лежи тут и любуйся своей молодой хозяйкой», — кольнуло у него в сердце.
— Достань мне хорошую палку, — сказал он в тот вечер Марии.
— Встать торопишься?
— Пора мне, Мария, в дорогу собираться.
— А как же нога?
— Уходить все равно нужно. Поковыляю недельку по комнате, привыкну.
— А если рана откроется?
— Ну так что ж! Опять меня будешь лечить. Правда, Мария?
Девушка не ответила.
— Что ж ты молчишь? Будешь лечить?
Жаркий румянец залил ей лицо и шею. Потом она вдруг побледнела и тихо, еле слышно сказала:
— Нехороший ты. Ждешь, чтобы я первая сказала: «Люблю».
Сердце Ладо сжалось от этого неожиданного признания.
— Мария!.. — сказал он и взял ее за руку.
Она медленно наклонилась и так доверчиво положила голову к нему на грудь, что он забыл обо всем на свете. Не помнил, как поцеловал ее. Она быстро отвела ладонью его губы и сказала, вся дрожа:
— Нет, нет! Я сама... сама...
Прикоснулась к его щеке по-детски сжатыми губами и убежала.
Наступил вечер. В наплывающих черных тучах поминутно сверкали молнии. Быстро приближались раскаты грома. В каморке стало душно. Ладо раскрыл дверь и сел на пороге.
Раскаленный от дневного зноя песок все еще дышал жаром. На деревьях у озера не шелестел ни один листок.
Вдруг где-то в темноте Мария произнесла его имя. Он прислушался. Мать и дочь говорили о нем. Их не было видно, они сидели на лавочке в палисаднике, но, когда гром утихал, было слышно каждое слово.
— Знаешь, мама, что он мне сказал? «Я жить без тебя не могу. Как только поправлюсь, уйду отсюда и тебя возьму с собой»...
— Никуда я тебя в такое время не отпущу, дочка, — попробовала возразить мать, но Мария не дала ей докончить.
— Он говорит: «У меня нет сестер. Поэтому моя мать особенно полюбит тебя: ты будешь ей и невесткой и дочерью».
Ладо усмехнулся. Ничего подобного он ей не говорил, все это она выдумала, должно быть желая расположить к нему свою мать. Но его поразило, что она высказала слово в слово именно то, о чем он мечтал.
Их голоса заглушил гром. Потом опять стало слышно.
— ...Нет, нет, ты меня не упрашивай! Что я скажу твоему отцу, когда он, бог даст, вернется домой? Ведь сама знаешь, какой у него нрав, со свету меня сживет. Куда, скажет, отпустила девочку?
— Отец ничего не скажет, он меня любит.
— А я, значит, тебя не люблю? Пусти меня, девочка, не души...
Скрипнула калитка, Ладо узнал шаги Марии. Думал, не заметит его в темноте, но, подойдя, она тотчас же остановилась.
— Ты здесь? — спросила она и села рядом.
— Не доверяет мне твоя мать, — сказал он.
— Ты не сердись на нее, Ладо...
— А я ей не судья! Трудно сейчас нашим матерям...
Ночь стала еще душнее. Гром гремел почти беспрерывно. Небо хлестали частые молнии. Упало несколько капель дождя — гроза прошла стороной. На беззвездном небе взошла окутанная красноватой дымкой луна. Луна бабьего лета...
...Долго сидели они на пороге плечом к плечу. Радостно билась кровь в их ладонях.
Мария мечтала о том, что скоро они проберутся к своим и она упросит начальника Ладо, чтобы ее оставили санитаркой. Как пойдет ей военная форма, как бесстрашно будет она воевать рядом с Ладо! Потом, когда кончится война, они поедут в Грузию.
Вдруг она замолкла, нашла в темноте его руку и прижалась к ней горячей щекой.
— Что с тобой, Мария? — спросил он.
— Ничего... ничего, — прошептала она. — Странно! Иногда мне кажется, что я всю жизнь тебя любила и ждала... Тебя одного ждала!
После того вечера Настасья Степановна ни разу не навестила Ладо в его каморке, и он понял, что она все еще не решилась отпустить с ним дочь.
А тут еще Мария принесла дурную весть: в деревне пошли слухи, что фашисты приближаются к перевалу.
До перевала было не меньше семидесяти километров. Нужно было идти по глухим болотам, лесам, по крутым горным тропам — нелегкая и опасная дорога.
Мария была сильной девушкой. Она легко перенесла бы этот тяжелый путь, но Ладо не надеялся на свою ногу. Да и без проводника им, пожалуй, и не выбраться отсюда. Впрочем, выбора у него не было. Ему надо дойти до своих, пока враг не занял перевал.
Когда Ладо рассказал Марии о своих опасениях, она со вздохом призналась:
— А мама еще думает...
Но вскоре Настасье Степановне пришлось уступить дочери.
Староста Гаврик объявил приказ коменданта: вывесить на воротах списки жильцов и не запирать на ночь дверей. Немецкий патруль должен в любое время иметь доступ в любой дом.
А вечером, когда Настасья Степановна доила корову под яблоней, калитка широко распахнулась и во двор вошел фашист, высокий, сухой, как старый репейник, с черным автоматом на груди. Он шел, как ходят в пустом, безлюдном поле, ни на чем не задерживая взгляда, не обращая никакого внимания на все окружающее. Он даже и не подумал обойти стоящее посреди двора корыто — отшвырнул его ударом ноги.
Настасье Степановне вдруг показалось, что вот так же собьет он и эту хату, и эту яблоню, и горы, и солнце, заходящее в дымке золотистого тумана. Ей стало страшно. Фашист подошел к яблоне, нарвал крупных желтых яблок, набил себе ими карманы и, так же не глядя ни на что, ушел деревянным шагом.
Ладо не слышал, как отворилась дверь и вошла Настасья Степановна. Он чистил автомат и увидел ее, только когда обернулся, чтобы поставить оружие к стене. Молча и робко стояла она у приоткрытой двери.
— Пожалуйста, мамаша, заходите.
Он придвинул Настасье Степановне стул.
— Видимо, пришло время мне расстаться с дочерью, — тихо сказала она.
Ладо видел, как она страдает. Из троих детей с ней осталась только одна эта дочь, и та теперь должна покинуть родной кров. Ладо понял, как трудно ей отпустить Марию и остаться одной в этом опустевшем доме.
Его ожег стыд. До сих пор он ни разу не удосужился заглянуть в сердце матери, не сказал ей ни одного ласкового, ободряющего слова.
Он обнял Настасью Степановну и горячо поклялся ей больше жизни любить и оберегать Марию.
— Верю, сынок! Господь с вами! — Она перекрестила юношу и отвернулась, смахивая слезу.
— Что же вы отворачиваетесь, мамаша? Сердитесь на меня?
— Пусть смерть от тебя отвернется, сынок! Чего мне на тебя сердиться. Видно, так уж суждено вам быть вместе. Только скорее бы кончилась война! — Она оглянулась на дверь и продолжала шепотом: — Трех дочерей вырастила я, голубчик. Материнское сердце не различает детей, но эта девочка мне дороже всех. Знаешь, почему я ее так жалею? Она была немного обижена у нас в семье. Сестры ее все за ворота глядели. То хоровой кружок, то танцы, то поездки в город. Тут-то была у них сноровка, а дома им лень было подержать теленка, пока я доила корову. Хлопотала по хозяйству одна Мария. Она сызмала была послушная и ласковая. Эти попрыгуньи каждый год, бывало, увязывались за мной на колхозную ярмарку. Иногда половину выручки заставляли истратить в городе. То гитару попросят им купить, то городскую обувь, то колечко или бусы... Только я и слышала от них: «купи» да «купи». А Марии ничего не перепадало. Вечно она ходила в обносках своих сестер, в чиненом да перешитом. Выросли девочки, но и тогда я не сумела как следует позаботиться о младшей. Старшую мы послали учиться в Краснодар, среднюю взял в Москву дядя. А эта так и осталась в забросе. И вот теперь я все думаю, как бы не обидели ее в чужой семье.
