Наташа будет жить у нас несколько дней. У них, на Сахарной улице, которая близко к центру, часто останавливались на постой воинские части. И немцы, скорей всего, тоже остановятся. Наташа боится, что ее, как комсомолку, сразу заберут. А у нас, на Лиманной, поспокойнее. То ли завернут до нас, то ли мимо черти пронесут.
С приходом Наташи полегчало у меня на душе. Наташа, она верная, надежная. Хоть я и злилась временами на нее за параллелепипедность и излишнюю придирчивость, но лучшей подруги мне не найти.
18 сентября.
Нагрянула хмара фашистов. Господи, сколько их! Приехали на раскрашенных пятнами грузовиках, на мотоциклетках, велосипедах и даже — смех-то какой — на ослах. Первым делом стали ходить по дворам и собирать масло, яйца, мед, молоко. Жители со страха отдают все, что ни попросят.
Дошли и до нашей Лиманной. Вломились в хату двое в форме табачного цвета. Один стал разговаривать с мамой, лопочет по-своему и тычет пальцем в грудь то себя, то маму. А второй тем временем открыл сундук и давай шуровать. Все перерыл, но взял только новые брюки Георгия. На глазах у нас это делалось. Пока они расхаживали по хате, мы с Наташей стояли ни живы ни мертвы. Уходя, они помахали на прощание ладошками и прихватили на веранде решето с виноградом. Спасибо, хоть нас самих не тронули. Мама надоумила: обрядились мы в самые старые юбки и кофты, головы повязали платками по-старушечьи, а лица натерли печной золой — стали серые да страшные.
19 сентября.
Немцы обходят хаты и забирают продукты. Войдет по двор и кричит: «Матка! Яйка, млеко…» Значит, подавай ему яйца и молоко. А то просит: «Ко-ко-ко!..» Давай, значит, курицу. А свиней не просят, идут в хлев, хватают и — на машину.
Людей пока не трогают. Когда немцы входили в село, говорят, их приветствовали хлебом-солью Гришка Башмак, Эсаулов, братья Гельмели и Семен Прикладышев. Я не удивляюсь, что возрадовались Эсаулов и Башмак — это бывшие кулаки. Но Гельмели и Прикладышев — вот где гады оказались!
20 сентября.
Сегодня мы с Наташей осмелились выйти на улицу. Оделись во все старушечье. Видели танки с крестами на башнях, большущие грузовики, на которых нарисованы разные чудные фигурки, а на радиаторах прикреплены подковы. Оказывается, кроме немцев бог принес к нам итальянцев (это их ослы-то!) и мадьяр (в форме табачного цвета), и румын (в беретах).
23 сентября.
По селу расклеены приказы, в которых грозят: 1) за ходьбу после 8 часов вечера — расстрел, 2) за хранение оружия — расстрел, 3) за связь с партизанами-расстрел, 4) за неисполнение приказов немецкого командования и местного самоуправления — расстрел.
25 сентября.
Вернулся мой отец. Обросший, оборванный, грязный, зато живой и невредимый. Мама твердит: «Слава тебе, господи!» Отец говорит, их нестроевая стариковская часть отступала вместе со всеми, но попала в окружение.
Наташа ушла домой. За ней приходил ее братишка Гришутка, сказал, что немцы с ихней улицы съехали.
27 сентября.
Появился еще один приказ: 1) снести все награбленное в места, откуда оно было взято, 2) приступить к сельскохозяйственным работам, 3) работать, как и прежде, в колхозах, существование которых допускается немецким командованием до окончания войны.
29 сентября.
В плавнях появились партизаны. Вчера ночью партизаны совершили налет на Каменку. Слышно было, как строчили из пулеметов и бухали гранаты.
Для борьбы с партизанами немцы оставили специальный отряд и объявили запись добровольцев из населения. Поляков Федор записался, проклятая душа, коварный человек! Мы-то шпионов в очках и шляпах искали, а оказалось — вон где лютые враги сидели, под боком.
В октябре подули гнилые северо-западные ветры. Волокли они по серой проседи неба продолговатые валки туч, засевали землю мелким холодным дождем. Притихла, съежилась Знаменка под непогодью. Беленые хаты утратили свой нарядный вид: исчертили их дождевые потоки, размылась рыжая глина завалинок. Сады сиротливо тянули к невидимому солнцу голые мокрые ветви, похожие на руки, выпрашивающие подаяние.
Люди отсиживались по хатам. Изредка замельтешит бабенка — накинув кожушок, пробежит, скользя и чавкая сапогами по грязи, с ведрами к колодцу или к соседке за новостями, и опять пустынна улица. Мужчины те и вовсе старались не показываться со двора.
Из хаты в хату ползли черные слухи: в Кучугурах, приднепровских дюнах между Знаменкой и Каменкой, расстреливают захваченных в плен партизан. Почтальонка Марфуша рассказывала, расширив глаза от ужаса: когда она шла рано утром в почтовое отделение Каменки, из дюн на дорогу выбежал в окровавленном нательном белье человек. Он отбивался от преследовавших овчарок, и то ли овчарки свалили с ног, то ли споткнулся он, но больше не поднялся, а подоспевшие немецкие солдаты пристрелили его в упор. Марфуша сама не знала, как ноги донесли до хаты. Весь день потом тряслась, словно в лихорадке. «Пусть убьют меня, — истово божилась она, — теперь ни за что не пойду мимо Кучугур».
Женщины, слушая Марфушу, испуганно ахали. Мужчины хмурились и кряхтели.
Глухой осенней ночью в окошко маленькой, в одну комнату, хатенки Беловых негромко постучали. Этот стук не мог прервать богатырского сна Алексеича — бригадира колхозной рыболовецкой бригады. Старый рыбак выводил на печи такие трели, от которых, казалось, позвякивала в шкафу чайная посуда.
Стук повторился настойчивее. Алексеич только перевернулся со спины на бок и продолжал выводить рулады, теперь на иной манер. Но проснулась его дочь, Лида.
— Кто там? — встревоженно спросила она, шаря в темноте в поисках платья.
— Откройте, — попросили за дверью.
— Папаня! — позвала Лида. — Проснитесь, папаня! Заплакал разбуженный голосами ребенок.
Алексеич хриплым спросонья голосом спросил:
— А?.. Что?..
— Ломятся к нам.
Лида торопливо накинула платье и зашлепала босыми ногами к печному комелю за спичками.
— Отчиняй, хозяин! — торопили во дворе.
— А вы кто такие? — спросил Алексеич.
— Отчиняй, тогда побачишь.
Алексеич пошел открывать, достав на всякий случай топор из-под лавки.
Вошли трое вооруженных, заросших щетиной и донельзя грязных людей. Еще двое вслед за ними внесли со двора что-то продолговатое и тяжелое, завернутое в плащ-палатку.
— Занавесь окна, — приказал Лиде один из вошедших, рыжебородый и сутулый. Остальные молча стояли у порога и щурились от света керосиновой лампы. Веки у них были воспалены, от шинелей шел тяжелый болотный запах.
— Мы партизаны, дед, — сказал Алексеичу рыжебородый. Бескровные его губы едва шевелились, от этого слова получались неясными, пришептывающими. — Ты не бойся, дед. Мы уйдем сейчас. Но с нами больной товарищ, он не может идти — хотим оставить у тебя. Возьмешь?
Это последнее «возьмешь» он произнес опасливо и как-то по-детски беспомощно.
Лида с жадным любопытством вглядывалась в лицо говорившего. Обросший рыжей щетиной, с ввалившимися глазницами, он сперва показался ей пожилым человеком, потом, вглядевшись, Лида поняла, что перед ней молодой парень, быть может, ее ровесник.
— Ну как? — в голосе рыжебородого появилась настороженность.
Алексеич смущенно поскреб пятерней в затылке:
— Тесновато у меня, товарищи. Сами видите… Рыжебородый не дослушал.
— Ты! Немецкий прихвостень!.. — задыхаясь, выпалил он. — Для немцев, небось, место нашел бы… Ты чего топор склещил?! — Только сейчас рыжебородый обратил внимание на плотницкий топор в руке у хозяина. — Это на нас с топором?.. Ах ты, сволочь разнесчастная!..
Он лапнул ремень винтовки.
Кошкой прыгнула Лида и, ухватившись за винтовку, загородила собою отца.
— Погоди, — срывающимся голосом проговорила она. — Разве тебе худое слово сказали? Чего тигром на людей кидаешься?.. Я комсомолка! Ты понял? И отец, у меня честный человек. А ты обзываешь всякими словами…
Лида всхлипнула и уже сквозь слезы гневно прокричала:
— Вам только спихнуть с рук больного товарища, а как ему у нас будет, вас не касается!.. Пусть остается кто тут больной. А ты, — с ненавистью обратилась, она к рыжебородому, — уйди подобру-поздорову. Глаза мои век тебя не видели бы!..
— Вот это бой-баба! — с удивленным восхищением сказал один из партизан. — С такой и у немцев не пропадешь.
Партизаны заулыбались. Рыжебородый промямлил, отводя глаза в сторону:
— Наших до сотни человек в плавнях перемерло… А вы в тепле и сытые. А мы вон какие!.. Тут железные нервы и то…
Он расслабленно махнул рукой.
