Смысл таков: раз твой шкипер оказался бестолковым ослом, а идет война, ничего другого не остается, кроме как служить ему так, если бы он был самый мудрый и самый лучший командир, покрывать его ошибки, делать все, чтобы корабль шел, и не вешать нос. Вот что я претерпел, прежде чем дойти до этой истины, но я считаю, в том и состоит процесс взросления. Вряд ли так думает Кифер. Он слишком умен, чтобы быть мудрым, не знаю, понятна ли тебе моя мысль. Мои высказывания не так уж оригинальны: я многое позаимствовал у защитника Марика, удивительного еврея по имени Гринвальд, пилота-истребителя, величайшего чудака из всех, кого я когда-либо встречал.
Кифер не выдержал и в конце концов дал мне прочесть часть своего романа. Ведь он продал неоконченную рукопись издательству „Чепмэн-Хауз“, и оно выплатило ему аванс — тысячу долларов. В честь этого у нас был обед, который кончился довольно безобразно по причинам, о которых я тебе как-нибудь расскажу. Словом, я прочел сегодня вечером несколько глав и должен, с сожалением, признаться, что роман мне показался превосходным. Он, пожалуй, не слишком оригинален ни по мысли, ни по стилю — нечто вроде смеси Дос Пассоса, Джойса, Хемингуэя и Фолкнера, — но он гладко написан, а некоторые сцены просто блестящи. Действие происходит на авианосце, но часто возвращается в прошлое, к жизни на берегу, где имеют место самые сногсшибательные эротические сцены из всех, что мне доводилось читать. Я уверен, что книга будет продаваться, как горячие пирожки. Называется роман — „Толпы, Толпы…“.
Честно говоря, не знаю, интересно ли тебе все это. Я только что перечитал все, что написал, и подумал, что это, наверное, самое дурацкое и бессвязное предложение на свете. Видать, я пишу быстрее, чем думаю, но какое это имеет значение? Я кончил раздумывать, жениться мне на тебе или нет. Теперь остается только ждать твоего письма, а ждать придется долго.
Милая моя, не подумай, что я пьян, или пишу под минутным впечатлением. Это не так. Проживу ли я на свете 107 лет, вернешься ли ты ко мне, или нет, все равно я никогда не буду думать о тебе иначе. Ты моя жена, Богом данная, я был просто молод и глуп, чтобы целых три года не суметь разобраться в тебе. Но теперь, я надеюсь, у меня впереди лет пятьдесят на то, чтобы завоевать твое расположение, и я только жду случая, чтобы начать. Что еще сказать? Кажется, в любовных письмах положено восхвалять глаза, губы и волосы прекрасной дамы, клясться в вечной любви и прочее. Милая, люблю, люблю, люблю — и это все, что я знаю. Кроме тебя мне ничего и никого не надо до конца дней.
Конечно, перспектива стать женой честного работяги на какой-нибудь университетской кафедре может показаться тебе не слишком привлекательной. Мне остается лишь надеяться, что если ты любишь меня, то ты вернешься и тебе понравится эта жизнь. Мне кажется, ты будешь довольна. Ведь ты не видела ничего, кроме Нью-Йорка и Бродвея. А есть еще и другой мир, мир зеленой травы и тишины, милых культурных людей, и я думаю, что спустя какое-то время ты сможешь полюбить его. Притом ты внесешь в эту среду искру жизни. Мир этот несколько сонный и оторван от реальной жизни — и это его главный недостаток, — но ты, может быть, подвигнешь меня на нечто большее, чем бубнить из года в год одно и то же. Впрочем, это все не столь важно. Важно только, чувствуешь ли ты, как я теперь, что мы принадлежим друг другу.
Пиши, Бога ради, как можно скорее. Прости мне мою глупость и не старайся отомстить, оттягивая время. Как ты там? Все так же приводишь зрителей в экстаз, все так же у флотских, выстроившихся у стойки бара, лезут на лоб глаза? Последний раз, когда я был в „Гроте“, я хотел избить десяток таких молодцов за то, как они смотрят на тебя. Почему я тогда не разобрался в своих чувствах, ума не приложу. Что же касается моей матери, то выбрось все из головы, Мэй, не держи на нее зла. Я уверен, что она опомнится. Если нет, то лишит себя удовольствия стать свидетелем нашего счастья. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала — все это не будет иметь никакого значения. Мать не была слишком счастлива в жизни, несмотря на все ее деньги. В данный момент мне жаль ее, но не настолько, чтобы ради нее пожертвовать своей женой. Вот так-то.
Смотри-ка, уже четверть третьего, а я мог бы писать и писать без устали до самого утра. Как бы я хотел, чтобы это предложение я делал тебе в самом прекрасном месте на земле, чтобы кругом была музыка и аромат духов, а не выстукивал в унылой канцелярии это бессвязное письмо, которое ты получишь, по всей видимости, смятым и испачканным. Но если это письмо сделает тебя такой же счастливой, каким буду я, получив твое согласие, тогда никакие ухищрения нам не нужны.
Люблю тебя, Мэй. Пиши скорей, скорей.
ВИЛЛИ»
Он перечитал письмо чуть ли не двадцать раз подряд, тут вымарывая, там добавляя. В конце концов он потерял способность вникать в его смысл. Тогда он начисто переписал его на машинке, отнес в свою комнату и сварил себе кофе. Было четыре часа утра, когда он взял чистую копию и в последний раз перечитал письмо. Он ясно себе представил, как оно удивит Мэй: путаное, немного заискивающее, отчаянное, невнятное, но тем не менее правдивое. Он хотел было исправить еще кое-что, но потом решил оставить все как есть. Сделать из него нормальное, полное достоинства письмо было невозможно. Он был в ненормальном состоянии, лишился чувства собственного достоинства. Он ползал на четвереньках перед Девушкой, которую сам же бросил. Слова тут были бессильны что-либо изменить. Если она все еще любит его, а он был твердо уверен в этом, помня их последний поцелуй, то она простит ему его безрассудство, преодолеет самолюбие и примет его предложение. А больше ему ничего не надо, и такое письмо его устраивало. Он запечатал его, бросил в корабельный почтовый ящик и пошел спать, зная, что с этого момента его жизнь, если не будет еще одного камикадзе, превратится в сплошное ожидание, пока его письмо обогнет половину земного шара, и таким же путем придет к нему ответ.
Не один только Вилли успокоился. Успокоился и «Кайн». Бойкие ремонтники с «Плутона» быстро устранили повреждение в ходовой рубке, но в котельном отделении они возились целых две недели и пришли к заключению, что починка котлов — не их дело. Починить можно, сказали они, но для этого нужно отвлечь у плавбазы уйму времени и ресурсов. Более нужные корабли, ставшие жертвами пилотов-камикадзе, — совсем еще новые эсминцы, сторожевые корабли — и те ждут ремонта. Поэтому пробоину в палубе залатали, и «Кайну» было приказано отойти от плавбазы и стать на якорь в дальней части порта. Там он и остался стоять, пока Окинавская операция не завершилась и начальник оперативного отдела командующего Тихоокеанскими силами обслуживания, помимо своих прочих многочисленных забот, не занялся судьбой израненного тральщика.
У «Кайна» в неповрежденном котельном отделении оставались еще два котла, позволявшие ему давать до двадцати узлов в час. В начале июля на борт «Кайна» прибыл офицер оперативного отдела капитан Рэмсбек, и они сделали пробный выход, в первый раз за многие недели потревожив колонии налипших ракушек. Рэмсбек поведал Киферу и Вилли, что командующий не намерен отправлять старика домой на капитальный ремонт, пока жизнь в нем еще теплится. Если его вывести сейчас из района боевых действий, он может не успеть вернуться вовремя, когда потребуется его помощь в совместных обширных операциях по тралению, которые им предстоят. Пробный выход «Кайна» прошел спокойно, и Кифер заявил, что он горит желанием принять участие в следующих операциях. Вилли заметил, что некоторые четырехтрубники, переделанные в плавбазы гидросамолетов, прекрасно обходятся двумя котлами. И капитан, и старпом, да и сам корабль произвели на Рэмсбека как будто благоприятное впечатление. На следующий день он выслал им боевой приказ приступить к тралению в Китайском море. В список участников операции был включен «Кайн».
Однажды утром, дня за два перед выходом в море на траление, Вилли, находясь в своей каюте, заполнял журнал боевых действий за июнь, время от времени отвлекался от дела, размышляя о том, почему до сих пор нет ответа от Мэй. В открытую дверь постучал рассыльный и доложил:
— Прошу прощения, сэр. «Моултон» подходит к борту.
Вилли выбежал на главную палубу. Он увидел, как у бака «Кайна» покачивается нос другого тральщика, а на мостике стоит его давнишний приятель Кеггс, загорелый и просоленный морскими ветрами, и выкрикивает команды, перегнувшись через фальшборт. Как только швартовы были закреплены, Вилли прыгнул через узкое пространство между кораблями и бросился навстречу Кеггсу, спускавшемуся по трапу с мостика.
— Капитан Кеггс, я полагаю?
— Черт побери! — Кеггс своей длинной рукой обнял его за шею. — Угадал. Имею честь говорить с капитаном Кейтом?
— Со старпомом Кейтом. Поздравляю, Эд.
