Может, так и надо? Не выделяться, не вырываться вперед, но и не отставать, идти кучно? Оригинальность мыслей и поступков чаще всего приводит к неприятностям. Не надо быть историком (хотя бы и несостоявшимся, как я) или филологом, чтобы подтвердить это массой примеров. Вот я вычитал, что мудрый грек Паламед обладал острым, оригинальным умом. Он изобрел маяки, меры и весы, придумал азартные игры в кости, в шашки — и что же? Ложно обвиненный в измене, Паламед был побит камнями под Троей. Еще нужны примеры? Джордано Бруно сожгли на костре. Еще? Эйнштейн сказал в конце жизни:-»Если б я начинал снова, я бы сделался водопроводчиком».
Нет, я не намерен утверждать бездумность как норму современной жизни, несущей нас в мощном и все прибывающем потоке стандартов. Отнюдь! Разве для того наделены мы божественным даром разума, чтобы выкрикивать, вторя магнитофонному лаю: «А нам все равно!»? Я за острую мысль, нестандартное суждение или образ. Но недаром поэт поставил рядом два глагола: «мыслить» и «страдать». Увы, если ты выламываешься из общего потока, ты должен быть готов к неожиданным, скажем так, осложнениям, заменяющим ныне старомодное побитие камнями или, паче того, сожжение.
Но Колька — ладно. Он вдруг круто повернул гоночный руль: выключил свой неутомимый магнитофон, сел за учебники, поступил заочно на математический факультет политехнического. У него, точно, были задатки математика. Настала, видно, пора их реализовать.
Я хочу сказать: за Кольку Света переживала не так уж сильно. А вот за Наташку — ужасно. Пять дней нет из Питера письма — она уже ходит с трагическими глазами. Я говорю: «Светка, не сходи с ума. Вспомни себя: в Наташкином возрасте ты уже шуровала с лопатой у разбомбленных домов». А она как закричит: «Не смей! Никогда, слышишь, никогда!» — «Что никогда?» — удивился я. «Никогда не вспоминай мои бомбы рядом с Наташкиным именем!» Такой у нее был пунктик. Мы отмучились, отстрадали — чтобы наши дети жили счастливо. Малейший сбой этой безоблачной жизни вселял тревогу в Светкино впечатлительное сердце.
С моей точки зрения (а я, как вы знаете, человек, который всегда хорошо устраивается), Наташка была устроена прекрасно. Жила в старой шамраевской квартире у Владлены, которая души не чаяла в племяннице. Она ведь, Владлена, так и осталась бобылем, бобылихой, и одна у нее была радость, вернее, две — Наташка да Колька. Она Наташку обстирывала, обихаживала, в рот смотрела своей ненаглядной. Когда Наташка занималась, конспектировала первоисточники, Владлена — ну, до смешного, право, — выскакивала в коридор, требовала от соседей, чтоб не шумели. А кроме того еще одна опекунша объявилась у нашей дочери — Марина Галахова. По старому ли нашему знакомству, по душевному ли расположению, эта видная ленинградская журналистка шефствовала над Наташкой. Я подозревал, что она приложила руку, а вернее руку Темлякова, к тому, чтобы Наташку в 67-м не срезали на экзаменах, но это всего лишь подозрение, крайне для меня неприятное. Марина и со Светкой подружилась. Каждое лето, когда мы приезжали в отпуск, они непременно общались, мотались по магазинам, пили кофе в «Лакомке» на Садовой. Марина доставала нам билеты в БДТ на дефицитные спектакли, посвящала в курс ленинградских событий и сплетен.
В 71-м году мы со Светкой съездили в Ломоносов — в Ораниенбаум моей юности. Прежде всего я повел ее к Летнему дворцу Петра III, в котором когда-то, весною 40-го года — в прежнюю историческую эпоху — заночевали мы однажды с Колькой Шамраем и Толей Темляковым. Об этом замечательном событии Светка, конечно, знала, но заглянуть в дом, посмотреть на царскую кровать, на которой мы спали втроем на подшивках газет, нам не удалось: дворец был закрыт на ремонт. (Да и была ли та кровать царской? — это еще надо уточнить… впрочем, черт с ней.) А вот Китайский дворец, недавно отреставрированный, встретил нас во всем великолепии. Все тут было как прежде: и картины Цуньо и других венецианцев, и сверкающий фигурный паркет, и музы, и стеклярус, — не было только одного, для меня самого важного — плафона Тьеполо «Отдых Марса». Я предвкушал: вот сейчас войдем в большую залу и увидим его — краснолицего, отложившего меч и пернатый шлем, веселящегося в пестром кругу прекрасных дев. Увы! На месте плафона зиял большой белый овал. Я был поражен, словно обманутый в лучших чувствах. И еще более поразился, когда девушка-гид коротко ответила на мой вопрос: «Пропал в эвакуации».
В тот же вечер я позвонил Марине: где «Марс»?! «Это, знаешь, странная история, — сказала Марина. — Все убранство Китайского дворца в начале войны эвакуировали в Петергоф, сложили в подвал Большого дворца. Я сама помогала сворачивать плафон Тьеполо. Когда немцы подходили к Южному берегу, все перевезли из Петергофа в Ленинград, в Исаакиевский собор, и там оно хранилось всю войну. А после войны, когда стали разбираться, обнаружили: «Отдых Марса» исчез. Видимо, впопыхах забыли в Петергофе». — «Да ты что! — вскричал я. — Забыть можно мелочь, кофейную чашку, амурчика там, а здоровенный плафон…» — «И тем не менее, — сказала Марина, — «Марс» не доехал до Ленинграда. Неизвестно, погиб он в Петергофе, сгорел ли при пожаре или немцы его вывезли. — Она помолчала немного, а потом: — По секрету, Боря. Я говорила с музейными работницами. Есть слух, что «Отдых Марса» кто-то видел в каком-то каталоге частного собрания где-то в Западной Европе». — «Ну и ну!» — только и мог я вымолвить.
Светка, когда я пересказал разговор с Мариной, засмеялась: «Мне бы твои заботы!» Она была озабочена шубой для Наташки, обзванивала универмаги и ателье. А мне, признаюсь вам, сделалось как-то не по себе от исчезновения «Марса». Будто он затаился. Будто выжидает чего-то, черт его дери…
В толсто Наташка познакомила нас с Димой Филимоновым, однокурсником по филфаку. Это был чернобородый акселерат в джинсах и майке с изображением целующейся пары. Майка не очень мне понравилась, а парень был вроде ничего. По-современному бойкий, коммуникабельный, он производил впечатление вполне стандартного молодого человека, случайно забывшего прихватить с собой орущий магнитофон. Светке он не понравился совсем. «Он же неинтеллигентен!» — объявила она дочери. У Наташки на белом лбу прорезалась сердитая складочка, совершенно как у ее матери. «Ну мама, ну откуда ты знаешь? И вообще, как ты понимаешь интеллигентность?» — «Один признак интеллигентности, — вмешался я, — у него во всяком случае есть — борода». — «Тебе все шуточки, Боря! — закричала Светка. — А тут решается судьба твоей дочери. Интеллигент должен быть умный и добрый!»
Ох, Светка… милая ты моя, простодушная… Все-то ты знала, все хотела привести в соответствие со своими представлениями о жизни… Но жизнь-то сделана из неподатливого материала… из грубой руды со всякими там включениями…
В общем, под Новый год Наташка позвонила из Ленинграда и сообщила, что они с Димой решили пожениться, на 30 января назначен обряд во Дворце бракосочетаний. Наше благословение не требовалось, но на свадьбу мы приглашены — и на том спасибо. Мы взяли неделю за свой счет и вылетели в Ленинград, Свадьбу описывать я не стану. Было много еды, питья и громкой музыки в снятом зале ресторана — ну, как теперь принято.
Меня приятно удивило, что отец Димы — Алексей Иванович Филимонов — в войну работал в Кронштадте мастером по артсистемам. Это был плотный жестколицый человек с астматическим дыханием, в больших очках, странно увеличивавших его глаза. Война застигла его студентом военно-механического института в Ленинграде. Не доучившись, он получил направление в Кронштадт на ремонтный завод, стал слесарем-монтажником, устанавливал и ремонтировал пушки на Котлине, в Рамбове, на Лавенсари — словом, свой брат балтиец! «Под Ижорой однажды, — хрипел он, подливая мне и себе, — работали зимой на батарее, четыре системы, К-3, на одной надо лейнер менять… Комбат режет: спирту дам сколько душа примет, только чтоб мне никаких допусков! Ноль в ноль! Чтоб мне, говорит, передачи к прицелам без мертвых ходов были…» А музыка гремит, там кричат: «Горько!» Молодые целуются. А Филимонов-старший таращит за очками глаза и скрипит: «Мороз под тридцать, сил никаких, ляг и помри, а надо делать. Начали лейнер снимать — тут обстрел…» — «Да что ты, Леша, все про войну да войну, — ворчит его толстая и черная, восточного типа, жена. — Хоть на свадьбе сына уймись». А он: «Никогда не уймюсь… уймусь… Вот мой сват тоже с Балтики… Понимает, что к чему. Где у нас главное дело жизни… Верно, сват?» — «Верно», — говорю. А музыка гремит. Светка сидит рядом с Наташкой, оживленная, улыбается, но я-то вижу, как она внутренне напряжена, как безмерно взволнована… Делает мне знак, чтоб я много не пил… Ладно… Танцы пошли… Дима, подстриженный, в новом костюме, осторожно кружит Наташку — чудо хрупкости в белоснежном платье… Хорошо, что не эти готтентотские подергивания, а — старый добрый вальс… А Филимонов, до которого только теперь дошло, кто такая Марина Галахова, скрипит-хрипит ей в ухо со сверкающей сережкой: «Про нас, кронштадтских артмастеров, не пишут. Нас как будто и не было. А мы знаете какую сделали на войне работу…»
