— Не бросил. Просто положил.
— Пусть так… Вы считаете себя обиженным?
— Жаловаться не собираюсь. Да и кому?
— Как кому? Есть партбюро полка, политотдел… Любой вопрос можно пересмотреть, если решение по нему ошибочно.
— Почему ошибочно? — Макарычев произнес эти слова с деланным спокойствием. — Бронетранспортер утопили — я в первую голову виноват. А мои семейные дела… тоже правильно. Не сумел наладить.
Разговор как будто исчерпывался. По виду лейтенанта было ясно: его тяготят мои расспросы, он только и ждет момента, чтобы спросить: «Разрешите идти?»
Но надо же ему как-то помочь.
— Условимся, что наш разговор — неофициальный, — сказал я как можно теплее и мягче. — Обещаю, что его содержание останется между нами. По крайней мере, насколько это зависит от меня. И вообще поймите, что я вам только добра желаю.
— Я понимаю… — прошептал Макарычев, не подымая глаз. Поза его стала менее напряженной.
Я начал говорить. И видел, как настороженность Макарычева постепенно таяла. Очевидно, он все более убеждался, что я пригласил его не затем, чтобы сделать внушение или получить какой-то материал для своих политотдельских обобщений, а как-то помочь ему — хотя бы советом.
И вот постепенно, сначала как бы подталкиваемый моими осторожными вопросами, а потом уже и сам, все охотнее и свободнее, Макарычев начал рассказывать о себе. Нам никто не мешал — я попросил, чтобы во время нашего разговора никто не входил в кабинет.
Из его поначалу очень сдержанного, а постепенно все более откровенного рассказа я узнал не очень веселую историю его женитьбы.
— Мы с Зоей еще в школе вместе учились, — поведал мне Макарычев. — И с сестрой моей она дружила. Зоя давно знала, как я к ней отношусь. Только я для нее был как все другие ребята, не больше. Потом в училище уехал. И все надеялся. В отпуск приехал, храбрости набрался, по всей форме ей предложение сделал. Она мне: «Подожди, не торопи». Вроде обнадежила. И вдруг, на последнем курсе был я уже, от сестры письмо: Зоя выходит замуж. Я что мог поделать?.. — Макарычев грустно улыбнулся: — Выпускных экзаменов не провалил, и то хорошо…
— Ну, а потом?
— Кончил училище, в отпуск приехал, узнаю, что свадьба, оказывается, не состоялась. Почему? Сестра мне рассказала: женихова мать поперек горою встала: «Не пара тебе Зоя!» А он, жених, видимо, не посмел ослушаться.
Мне нетрудно было догадаться:
— И после этого Зоя приняла ваше предложение?
— Сам удивляюсь… Ведь от сестры знал — очень страдала она, что у нее с тем парнем расстроилось. Я тогда и не думал, почему так быстро решила.
— А теперь знаете?
— Да… С обиды на жениха своего, назло ему. Сестренке моей потом призналась…
«Только с досады на жениха? А ты, чувством своим ослепленный, был готов на все, гордостью своей пренебрег. Неужели у тебя и в мыслях не было, что она тебя не любила?..» — хотелось мне спросить незадачливого лейтенанта. Но я боялся спугнуть вопросом его неожиданную для меня откровенность. И молча слушал, как он, опустив взгляд и нервно перебирая пальцами рук, лежащих на столе, продолжал рассказывать:
— За неделю до конца отпуска мы зарегистрировались, уехал я к месту службы, сюда. Договорились — устроюсь, жилье получу — тогда она с работы своей из ателье уволится и — ко мне. Комнату мне сразу дали, как женатому. У нас в полку в этом отношении порядок. Написал Зое, что жилье есть. Приехала. Начали жить по-семейному. Все хорошо шло. Больше года прожили так. А потом мать у нее заболела. Поехала Зоя к ней. Месяц за месяцем — она все там. Пишет: «Не могу маму оставить, некому с ней, кроме меня». Ну, я понимаю — мать, болезнь действительно серьезная, затяжная… Жил, жил я в нашей комнате, все жену ждал. Потом мне временно двух холостяков подселили. До сей поры живут…
— И давно вы на таком холостяцком положении?
— Да уж скоро год…
— Насколько понимаю — причина не только в болезни вашей тещи?
Макарычев промолчал. Видно, нелегко ему было ответить. Я не настаивал. Трудно рассказать все — пусть помолчит. Но вот он, по-прежнему не подымая взгляда, глухо проговорил:
— Я сам долго не знал, в чем причина. А потом в письме разъяснение получил. Тот, жених ее, снова появился.
— Что же он, набрался смелости против воли маменьки пойти?
— Наверное… Ну, а я что могу сделать? Я и так ей писал, телеграммы слал. А она в ответ: «Хочу быть честной и перед собой, и перед тобой, и перед ним. К тебе вернуться не могу». Ну, я и ответил ей: «Тогда — развод».
«Что ж, и правильно», — хотелось мне сказать Макарычеву. Однако как-никак они прожили вместе год и, как убежден Макарычев, в полном ладу. Да, она вышла за него только с досады. Но ведь бывает так: стерпится — слюбится. Нужно только уметь понять друг друга, сжиться, уметь, если надо, простить. Если бы он попытался восстановить хотя бы то, что было? Во всяком случае, ему надо либо суметь сделать это, либо окончательно убедиться, что восстановить уже ничего нельзя.
— Знаете что? — сказал я ему. — Может быть, еще не все потеряно?
— Да нет уж… — горько усмехнулся Макарычев. — У меня тоже гордость есть.
— Гордость — это хорошо. Но можно ли решать такой серьезный вопрос заочно, даже не повидавшись, не поговорив, может быть не пожив вместе.
— Не поедет она сюда.
— А если вам съездить к ней?
— Скоро лето, лагеря. Отпуска до осени не дадут.
— Посодействовать вам насчет отпуска?
— Не надо, товарищ полковник! — почти с испугом воскликнул Макарычев. — Я же не потому вам все рассказал, чтобы об отпуске просить.
— Хорошо. Но если все-таки решите, не стесняйтесь.
Мне стало жаль Макарычева. Кто знает, как в конце концов поступит его мятущаяся Зоя. Я уже злюсь на нее. Выйти замуж, потом передумать! Девчонка, неустоявшиеся чувства, неумение в них разобраться? Но можно ли это извинить возрастом? Нельзя резервировать себе право на ошибки. И Макарычев тоже не очень-то обдумывал, жениться ему или нет на той, которая готова была выйти замуж за другого. Э, хорошо это мне теперь так рассуждать, когда у меня самого в жизни все давно устоялось…
Но чтобы понять молодых, надо почаще оглядываться на свою молодость, да и не только на молодость… Право, найдешь в своей жизни промахов не меньше, чем у тех, кто сейчас молод. И поймешь, что не вправе говорить: «Молодежь нынче не та». Молодежь — она всегда «та». Судить ее нам легко. А вот понять и помочь… Для этого надо уметь самим почувствовать себя молодыми.
Но что я могу посоветовать Макарычеву кроме того, что уже посоветовал? В таком деле для самого себя не просто найти выход. А уж рекомендации для других… Единственный совет, который для каждого при любой невзгоде верен, — покрепче взять себя в руки, не поддаваться грусти-тоске, уйти от нее в дело, загрузить им себя до последней возможности. Что же, это тоже средство против коррозии души. Не панацея, но в какой-то степени «амортизатор» тяжести душевной.
Я высказал это Макарычеву. Потом спросил:
— Как вы собираетесь решать вопрос о своей партийности дальше?
— Что ж решать? — Макарычев поднял голову, недоуменно посмотрел на меня, пожал плечами. — Собрание уже решило.
— Ну, а собственные намерения, желания в этом отношении у вас какие-нибудь есть?
— Не от меня же зависит…
— Самое главное зависит от вас… — Я пристально глянул моему собеседнику в лицо: — Вам действительно очень хочется быть коммунистом?
В глазах лейтенанта что-то дрогнуло.
— Мне от отца отставать нельзя, — проговорил он. — Его в партию на фронте принимали. А до фронта, он рассказывал, подавать не осмеливался. Считал, что не заслуживает.
— А вы? К решению вступать пришли легко?
— Вообще-то со второго курса подумывал… Моих однокурсников, у кого успеваемость в норме, запросто приняли. А я так и не решился тогда…
— Вы способны представить себе, что так и останетесь вне партии?
Макарычев ответил не сразу.
— Если откровенно… — несколько смущенно заговорил он. — Мало ли есть беспартийных. Но не хочу я оставаться, вроде как исключенный.
— Из одного самолюбия?
— Нет! — Макарычев, похоже, даже обиделся. — Напрасно вы так обо мне думаете… — Он сбился, не договорил. Но я уже понял, что́ чувствует он. Наверное, теперь жалеет, что на собрании был так резок.
Я расстался с Макарычевым в надежде, что наш разговор пойдет ему на пользу.
Об этом разговоре я вспоминаю теперь, через несколько дней, в час, когда сижу поздно вечером дома, в своем кабинете, готовясь к докладу на партконференции. Занят я этим делом уже давненько, но никак не могу его завершить — все время набегает какой-то новый материал, приходят все более свежие примеры.
О требовательности коммунистов к себе и о требовательности к коммунистам…
