Антонина Модестовна была родом из Мурманска. Окончив мединститут, уехала на зимовку на Новую Землю — там они и познакомились. Всю войну она была с отцом, работала в Североморске в госпитале, заведовала отделением. После демобилизации отца возникла трудная проблема ее прописки в Ленинграде. Отец-то по-прежнему был прописан в своей ленинградской квартире, и он просил мать разрешить прописать Антонину — просто прописать, потому что без прописки не принимают на работу. Никаких претензий на квартиру ни он, ни Антонина Модестовна не имели. Мать отказалась наотрез дать разрешение. Только через суд. Она прекрасно знала, что отец в суд не пойдет. «Какое нахальство, — кричала она, — требовать еще и этого! Неужели мало вам моих страданий?» Отец с Антониной мыкались по чужим углам, по квартирам отцовых сослуживцев, уезжавших на зимовки и в экспедиции. Из своих вещей отец не забрал ничего, кроме книг, нужных для работы. И только одной вещи ему не хватало — старого вольтеровского кресла, принадлежавшего прежде его отцу, инженеру-путейцу. Как-то раз Антонина отважилась поехать к матери — попросила отдать это кресло. Мать ответила, что, если отцу нужно, пусть придет сам, а «с вами мне говорить не о чем».
В конце концов Антонине дали прописку: в Ленинграде не хватало участковых врачей. И вот уже много лет она ходит по домам по вызовам. В шестьдесят третьем у отца случился второй инфаркт. Он вышел на пенсию, затеял писать учебник по метеорологии. И только в шестьдесят девятом получил квартиру на Бухарестской. Два месяца они наслаждались покоем в собственной квартире. А потом — третий удар. Отца не стало в одночасье. Дважды Антонина вытаскивала его, а тут оказалась бессильной.
Я примчался, когда отец еще не успел остыть. Он лежал на постели странно маленький, худенький, с запавшими щеками. В тот день я впервые почувствовал, что такое боль в сердце. Теперь-то я не расстаюсь с нитроглицерином.
Да, такие вот дела…
Я еду, машинально жму на газ, машинально жму на тормоз, ноги будто сами управляют машиной. А воспоминания, как всегда в июньские дни, влекут меня в прошлое. Опять передо мной промерзшие, схваченные мертвой хваткой блокады кронштадтские улицы… Снова вижу острые черты Андрея Козырева, его светлые бесстрашные глаза. Вижу прозрачное и беззащитное Надино лицо. Круглой луной восходит в моей памяти улыбающееся лицо Лизы…
Улица Аммермана — обычная кронштадтская улица. Мощенная булыжником, с выщербленными неровными плитами тротуаров, с неказистыми двухэтажными домами, она пролегла с юга на север, соединив Октябрьскую улицу, вдоль которой вытянулся Морской завод, с Интернациональной, упирающейся в военно-морской госпиталь. Улица как улица, глазу тут зацепиться не за что. Баня на ней имеется. Про нее так и говорят в Кронштадте: баня на Аммермане. Любят у нас рифмованное словцо.
В этот послеполуденный час улица малолюдна. В бледно-голубом небе плывут облака, и, когда они сползают с солнца, на плиты той стороны улицы, где баня, ложится короткая тень. Идет по щербатым плитам женщина лет тридцати шести в моряцком бушлате, черной суконной юбке и крепких яловых ботинках. Лицо у женщины круглое, загорелое. Рыжеватые кудри выбиваются из-под синего берета. Через плечо — противогаз. Походка у женщины, при полноте ее фигуры, легкая и быстрая, — про такую походку говорят: не идет, а пишет.
Не доходя до бани, вдруг резко остановилась. Да что ж такое? Кошка дорогу перебежала. Краснофлотцы из идущего навстречу патруля посмеиваются.
— Что, тетечка, испугалась?
— Каждый раз, как с моря прихожу, — говорит та, — она мне дорогу перебегает, тварь серая.
— С суевериями бороться надо.
— Тоже мне борец, — метнула женщина взгляд на сказавшего это юнца. — Усы отрасти сперва.
Подождав, пока патруль первым перешагнет опасную черту, женщина двинулась дальше. У дверей бани она спрашивает у вышедшего оттуда седоусого старичка с газетным свертком под мышкой:
— Работает заведение?
— Отчего не работать? — дребезжит седоусый. — Воды, что ль, жалко?
— Ну, мало ли. Война как-никак.
— Так что, коли война? — У старичка, видно, свободного времени хватает, он не прочь поговорить. — Не мыться людям? И раньше войны бывали, вот, скажем, мировая…
— Ох, некогда мне, гражданин.
Женщина входит в подъезд двухэтажного облупленного дома. Поднявшись по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж, отмыкает ключом входную дверь, идет по темному коридору мимо кухни, отпирает дверь комнаты.
В комнате, куда вошла женщина, пыльно, неприбранно. Давно не мытые окна пропускают света ровно столько, чтобы осветить громоздкий диван с черной потертой клеенчатой обивкой и шкафчиками по бокам. Над диваном висит вырезанный из журнала «Огонек» портрет полярника Шмидта.
Женщина вынимает из противогазной сумки полбуханки хлеба, банку консервов. Затем достает из ящика комода смену белья и, обернув газетой «Рабочий Кронштадт», запихивает в освободившуюся сумку. Движения ее быстры, решительны.
Заперев дверь своей комнаты, она заходит в кухню и кладет хлеб и консервы на столик возле шумящего примуса. Потом стучится в соседнюю дверь и, не дожидаясь приглашения, отворяет.
— Войдите, — запоздало говорит немолодая женщина в темном халате, с тряпкой в руке. Она вытирала пыль со старого темно-вишневого комода. — А, это ты… Слышу, по коридору топают…
— Здравствуй, Александра, — говорит вошедшая, стоя в дверях.
— Здравствуй, Лиза. Заходи.
— Да нет. Наслежу на твоем чистом полу, а ботинки скидать не стану — некогда. В баню тороплюсь.
— С моря пришла?
— Да. Мой Шумихин остался на барже, погрузки ждет, а я вот на часок… В кухне я тебе полбуханки положила и консервы.
— Не надо. — Александра Ивановна Чернышева поджимает губы. — Нам хватает.
— Ладно, ладно!
Они похожи. У обеих широко расставленные глаза, у обеих упрямые выпуклые лбы и маленькие рты сердечком. Но у Лизы рот задорно приоткрыт, а у Александры Ивановны губы бледны и плотно сжаты. Очень заметно, что Александра Ивановна старше, — ее темно-русые волосы сильно прошиты сединой, глаза обведены тонкой пряжей морщинок. Болезненно бледна Александра Ивановна и, при своей природной ширококостности, худа — не то что ее крепко сбитая загорелая сестра. Рыжеватые кудри Лизы хранят память о прежних завивках.
— Вернулся Василий Ермолаич с Таллина? — спрашивает Лиза.
— Пришел. Неделю лежал в госпитале, сегодня выписывают. На мине они подорвались, Васю в голову поранило.
— Спасибо скажи, что живой. Мы аккурат у Гогланда стояли, когда корабли с Таллина начали подходить. — Лиза округлила глаза. — Что там творилось!
— Бросила бы ты плавать. Не женское это дело.
— Мне на берегу скучно.
— Да уж, скучно… как же… Я утром выходила в магазин, с Южного берега слышу — стрельба. — Александра Ивановна беспокойно смотрит на сестру. — Неужели к Рамбову он подходит? Господи, что же будет-то?
— Поживем — узнаем. А ты все тряпкой махаешь, блеск наводишь?
— Тебе-то что за дело?
— Все твои хвори от этой тряпки… Ладно, ладно, — гасит Лиза насмешливый тон. — Не такое время, чтоб старые ссоры ворошить… Надежда где?
— Пошла в госпиталь за отцом. Забери хлеб, Лиза, нам не нужно, говорю.
— А у меня остается — куда девать? Норму, говорят, урежут, да все равно — моя-то карточка погуще супротив твоей…
С этими словами Лиза притворяет за собой дверь.
Когда Чернышев вышел из дверей госпиталя — старого, прошлого века, темнокирпичного здания в северо-восточном углу Кронштадта, — в глаза ему ударил свет. Хоть и не ярок он был, а после темноватой палаты, где окна закрыты зеленью разросшегося сада, пришлось Василию Ермолаевичу зажмуриться. Голова у него забинтована, поверх повязки нахлобучена кепка. Надя и Речкалов поддерживают его под руки.
Раскрыл глаза Чернышев, вгляделся в недальнюю перспективу Интернациональной улицы с ее серыми и желтыми двухэтажными домами — будто впервые увидел. Ах, снова Кронштадт родимый — прямые линии да ровные коробки домов, глаз радуется после тесноты и кривизны таллинских улиц, а уж тишина какая…
— Я сам, не надо. — Чернышев отводит поддерживающие руки и спускается по ступенькам. — Что ты сказала?
— Ничего не сказала, папа. — Надя встревоженно взглянула на отца.
Ни разу в жизни не видела она отца больным, ее пугает его забинтованная голова и то, что он стал хуже слышать.
— Ага… А мне-то показалось… В ушах будто вата набита, будто звон такой… слабенький… А ведь я тебе, дочка, шелковые чулки из Таллина вез.
Надя живо представила себе: шелковые чулки! Видела она такие на местных модницах — тонюсенькие, чуть темнее телесного цвета, и уж так красиво облегают ноги…
