немцы? Мы уже свыклись с мыслью о том, что Киев не сдадут, и сознание неотвратимости оккупации глубоко ранит сердце. Стою на краю тротуара, мимо меня катятся машины, бронетранспортеры, большие и небольшие пушки, вижу суровые запыленные лица воинов, а сама думаю: нет, это не конец. Вот раздастся команда: «Занять боевые позиции!» — и вся эта масса хлынет назад, преградит врагу путь на Киев. Кто одолеет такую силу! Но бойцы идут и идут по направлению к Крещатику, к Днепру. Ступают тяжело, как после изнурительной работы, у иных забинтована голова или рука, автоматы и винтовки несут за плечами, значит, боя не предвидится. Тысячи киевлян взглядами провожают колонны, и в глазах у каждого печаль, отчаяние. Как мгновенно увял, почернел наш красавец Киев. Какая-то женщина кричит: «Вы же возвращайтесь, родные! Мы будем ждать вас!..» Тонкий голосок ее заглушает шелест подошв по асфальту и рев моторов, и все же кто-то ответил: «Вернемся!» Проходит час, другой. Я стою, словно прикипела к тротуару. По щекам текут слезы...
Киевляне не могли знать того, что гитлеровское командование, убедившись в невозможности прорвать оборону Киевского укрепрайона, во второй половине августа и в начале сентября обходным маневром нанесло удар с севера и юга (в секторах Чернигова и Кременчуга).
15 сентября в районе Лохвицы вражеские войска сомкнули кольцо окружения главных сил Юго-Западного фронта — четырех армий и некоторых отдельных частей вместе с управлением фронта. Вечером 17 сентября 1941 года командование войсками Юго-Западного направления получило директиву Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии, в которой было сказано:
«В связи со сложившейся обстановкой на восточном берегу реки Днепр в районе Киева Ставка Главного Командования разрешает оставить Киевский укрепрайон и город Киев и отойти на восточный берег реки Днепр, приняв группировку по указанию командующего Юго-Западным фронтом.
При отходе снять и эвакуировать все вооружение укрепленного района, что по обстановке невозможно вывезти — уничтожить, все мосты через реку Днепр и другие военные объекты взорвать».
18 сентября, перед тем как городская радиосеть прекратила работу, мы слушали еще одно сообщение Совинформбюро:
«В течение последних дней под Киевом идут ожесточенные бои. Фашистско-немецкие войска, не считаясь с огромными потерями людьми и вооружением, бросают в бой все новые и новые части. На одном из участков Киевской обороны противнику удалось прорвать наши укрепления и выйти к окраине города.
Ожесточенные бои продолжаются».
А вели эти бои уже одни ополченцы, прикрывая отход частей Красной Армии...
Вот и конец нашим надеждам. 19 сентября начался страшный период гитлеровской оккупации родного Киева.
Третьяк позвал брата, и тот моментально явился, отдавая по-военному честь.
— Я слушаю!
— Вот что, Коля, — тихо начал Третьяк. — Скоро у меня соберутся мои друзья. Мы попьем чайку в мастерской, а ты сядешь у этого окна и будешь наблюдать, не следит ли кто-нибудь за нами. Увидишь подозрительного, бери ведро или что попадется под руку — и ко мне. От окна не отходи, стой как часовой на боевом посту. Ясно?
— Ясно. Не отходить от окна, — четко, по-военному ответил парень.
Во дворе стоял полуразрушенный дом, кирпичный, с подвалом; заручившись разрешением райуправы, Леонид Третьяк открыл в этом подвале мастерскую по ремонту колес, телег, тачек. Клиентов у него, разумеется, не было, зато официальное удостоверение кустаря освобождало от мобилизации на принудительные работы. В мастерской был установлен примитивный станок, обсыпанный стружкой, в углу, как бутафория, лежало несколько поломанных колес, требовавших «ремонта», полутемное помещение с заплесневелыми стенами обогревала небольшая железная печка. Все как должно быть у настоящего кустаря. Никто бы не догадался, что под верстаком, в специально выкопанном тайнике, хранятся ручной пулемет и порядочный запас гранат, несколько боевых винтовок. Здесь Третьяк мастерил табуретки, стульчики, и мать все это меняла на продукты, этим и жила семья. Дома на него все надеялись, как на каменную гору, совсем не подозревая, что гора может легко рухнуть...
В этом-то подвале и было решено провести очередное заседание группы.
С интересом изучал Третьяк своих новых друзей, с которыми выходил в неизведанный опасный путь. Подпольщик — это не боец на передовой, о котором можно составить мнение после первого же боя. Самый высокий балл в аттестат подпольщика вписывается кровью — его зарабатывают стойкостью во время пыток в застенках гестапо. Выдержать нечеловеческие мучения, не выдать своих товарищей и умереть — вот ратный подвиг, достойный высшей награды — славы; но бывают и слабые духом, и, что самое трагическое, о них узнают тогда, когда бывает слишком поздно...
В дверь протиснулась голова со снопом черных вихрастых волос, худое загорелое лицо сияло чистой улыбкой, которую не портило даже отсутствие двух передних зубов — нижнего и верхнего. Пришел Арсен Поддубный. Уже поздняя осень, а он без головного убора, без пальто, ворот сорочки расстегнут. Вот что значит спортсмен! Трудовую деятельность Поддубный начал на Киевском заводе весов имени Дзержинского. Активный комсомолец, он был ударником на производстве, позднее его выбрали секретарем заводского комитета комсомола. Еще работая в цехе, он прославился как один из ведущих игроков заводской футбольной команды. Но для его кипучей натуры этого было мало. По линии Осоавиахима он поступил в школу парашютистов, имел на своем счету сто двадцать прыжков. Война застала Поддубного на посту секретаря Октябрьского райкома комсомола города Киева.
Вторым вошел, стукнувшись головой о дверной косяк, Костя Павловский — худой, долговязый, с волевым лицом. До войны он работал токарем на заводе измерительных приборов, был разведчиком истребительного батальона. Во всей его фигуре, в движениях чувствовалась скрытая сила, которая — если дать ей волю — может выйти из-под контроля и действовать, пока сама себя не исчерпает. Видимо, такими были молодые революционеры прошлого, те, что выводили полки на Сенатскую площадь, бросали гранаты в царей...
Коля Охрименко почему-то запаздывал. Позже он объяснил свое опоздание тем, что боялся привести «хвоста». Еще с Самсоновской улицы за ним увязался какой-то подозрительный тип, пришлось несколько раз менять маршрут, шастать по незнакомым дворам, чтобы избавиться от преследователя. (Только недостатком опытности можно объяснить тот факт, что это сообщение не насторожило членов группы и они не приняли никаких мер, чтобы уберечь своего товарища от провала. Очень скоро именно Коля Охрименко первым в организации поплатится жизнью за эту фатальную ошибку.) По своей натуре спокойный, уравновешенный, он больше слушал, чем говорил, в
