— Танки!
И побежал из села. Минометчики и стрелки следом. На полдороге к лесу позади действительно раздались танковые выстрелы. Звук выстрела танковой пушки отстает от разрыва снаряда — такова скорость снаряда. Сначала слышен разрыв, а уж потом выстрел. Разрыв — выстрел... Это ни с чем не спутаешь.
Дальновидность комбата — “Идя в наступление, надо знать, куда отступать” — помогла. В лесу нашли друг друга. Минометчики наперебой захлебывались: “Как товарищ лейтенант всех спас!”
Мы пили французское вино, заедая черными сухарями.
Главное: кто ходил на Кочеров — все вернулись. “Танки!” крикнул только потому, что ничем другим “славян” от трофеев не оторвать. А танки легки на помине. Неужели “почуял”?
После Коростышева нас истерзали, гоняя с места на место. Едва окопаемся (“Чего роем? Укрытия или могилы?”), как срывали куда-то еще. Всё на ногах и впроголодь. Перестрелки, артналеты, потери. Постоянно тянуло в сон — настороженность не давала хоть вполглаза выспаться. Есть определение: “Войска устали”. С этим всерьез считаются в самых высоких штабах. Это ведь не после тяжелого перехода — день поспали и отошли. “Усталость войск”, когда никого нельзя поднять в бой — ни призывом, ни приказом, ни наганом. Дивизию, вовремя не заменив, додержали до износа. Даже восемнадцатилетние вроде меня стали желать скорой смерти, лишь бы отмучаться. Сил дальше жить не осталось. Устали...
Старшина, привезя ужин, матерился: “Завтра в наступление!..”
Я, выпив “с добавком”, двинулся в штаб скандалить. С кем? Начальство — пьянее вина. Комбат орал, чтоб пел с ним “Суровую осень”, — еле отцепился. Пьяный штаб, когда всё в развале... Мне-то что делать?! Роты нет. Идти некуда.
По пути из штаба уселся под сосной. Даже в горьких размышлениях держался настороже: одиночка — добыча для фрицевской разведки. Неразличимый с двух шагов, хорошо видел вокруг. На фоне неба любое шевеление заметно, а там решай: опасно или нет?
Наутро в наступление не погнали. Оглядев батальонное войско — серые плоские лица, давно не умывавшихся, завшививших людей, их грязные ватники, бушлаты, шинели, плащ-палатки, шапки, — пошел побродить по осеннему лесу. Наткнулся на товарища по училищу Огаркова. “Рыжий кот Васька” командовал минометным взводом в соседней дивизии.
Обрадовались — живы!
Однокурсников, попавших в стрелки, перебрали всех — никого в строю уже не было. Здесь и узнал о гибели Вилена Блинова.
За два подбитых танка старшину вместо “Отечественной войны” наградили медалью “За боевые заслуги”. Медалька звалась “забэзэ”. Ее давали тем, кого отметить не за что, а хотелось (ППЖ — походно-полевых жен и т. п.). Бронебойщик кинул медаль под ноги генералу. Когда мы с Сашей форсировали Днепр, комдив сидел на безопасном берегу, получив за это орден Суворова. В полку Сашу ничем достойным наградить не смогли. Все ордена, как говорили знающие люди, заранее расписаны и лимит исчерпан. Командование полка, благодарное за подвиг, “пробило” офицерское звание и взяло в штаб.
Сашa передал приказ штаба: “Оставаться на месте”.
Возле окопов непонятные крики и ругань. Кто-то побежал. Ударил вы-стрел! Поверить невозможно, если б не рядом. Боец полез в свой окоп, а там кто-то спит. Он ткнул прикладом: фриц! Ухватив винтовку с двух концов, попинали друг друга. Немец убежал. Наш выстрелил — промахнулся.
В иной день такое происшествие — веселье до утра. Но сейчас люди устали и отчаялись. Нам стало ни до чего...
Очнулся внезапно. От пальбы над ухом. Раннее утро. В пятидесяти метрах от окопа немецкий танк бил из пушки в глубину леса. После чего неторопливо двинулся, поливая огненной трассирующей струей.
Чудовищно! Проспать собственную смерть. На карачках отполз за сосну.
От страха вывернуло наизнанку...
Впав в полубессознательное состояние, проблуждал по лесу полдня, пока не наткнулся на своих.
Вывел инстинкт. Меня одного. Те пятеро последних минометчиков исчезли.
— Будем прорываться, — сказал командир батальона. Сосредоточенно пьяный, излучал уверенность.
Прорываться с одним пистолетом жидковато. Поднял бесхозную противотанковую гранату. Шли по лесу час и другой — вел командир полка. Фрицы не препятствовали, и граната надоела: тяжела и неудобно нести. Да еще на привале сосед пригляделся к ней:
— У нее чека на соплях, — и отсел как можно дальше.
Как ее подобрал, так и оставил.
Темнело, когда вышли к опушке. Офицеры подтянулись к командиру полка. Хотелось определенности, боялись пропустить момент принятия решения. Было приказано: не шуметь и не пользоваться открытым огнем. Впереди стали подниматься “фонари”. Окружены. Кто-то дрогнул: “Мелкими группами легче выйдем”. Его оборвали:
— Не сорок первый!
Вдали вспыхнуло зарево. Донесся задыхающийся визг “катюш”. Огненное кольцо разрывов несколько раз легло по горизонту. В одном и том же месте — черный провал.
— Коридор! — сказал комбат.
— Думаешь? — усомнился кто-то.
— И думать нечего, — согласился командир полка.
Начальник штаба взял азимут. Главная забота — не отстать, не потеряться. Я ничего не понял. Все пошли, и я пошел. Комбат растолковал: к Радомышлю отошли, видимо, не одни мы. “Катюши” разрывом огня показывают рекомендуемый коридор выхода.
Часть ночи — по воде мелкого Тетерева. На рассвете вышли к своим. День провел в полузабытьи. Ночью объявили: дивизия уходит на отдых и переформировку. Наконец-то! В поезде, под стук колес, туда, где не было войны.
Радоваться бы, а все безразлично. Даже то, что сегодня 30 ноября, день рождения — девятнадцать лет. Тупо глядел на костер и чесался — как и всех, ели вши. Огонь убаюкивал, но подняли. Накануне в полк пригнали маршевую роту — триста человек. Теперь ее — не в тыл же вести — переадресовывали в другую часть, находящуюся на передовой. Я назначен командиром роты на время марша. Сдав роту, останусь там, куда приведу. Равнодушно кинул ладонь
к виску. Сумка и пистолет всегда при себе. К костру за вещмешком. Прощаться не с кем. За три месяца взвод переменился четырежды.
Штабной офицер повел к маршевой роте, и тут я очнулся: “A стук колес?
А неразоренные деревни?” Дошло главное: “В другую часть? За что?! Значит,
я не нужен?! Я старался... А теперь меня вон?”
С такой неблагодарностью и несправедливостью в жизни еще не сталкивался: “Просить будете, не останусь! С вас хватит Мясоедова с Козловым...”
Все понял. Они возле комбата терлись. Я им — кость в горле. “Много на себя берешь!” — как-то сказал мне Козлов.
“Зато фрицам минометы не дарю!” — вмазал в ответ.
Все-таки оглянулся. За соснами исчезали костры 712-го стрелкового. Моего бывшего полка. “Четыре месяца, из них три на передовой...”
Осенило: “Я провоевал в полку три месяца. Три месяца! Жив и невредим. А сколько рядом со мной не прожили в нем и дня! Как же я могу его плохо поминать?!”
На шинель стали мягко ложится первые снежинки — вот и зима...
Наутро повел колонну маршевиков. Эмоций никаких. Все равно, где находиться. Мечта — в тыл на отдых — рухнула. Остальное не имело значения.
Никогда в подчинении не было столько людей — триста бойцов и сержантов от восемнадцати до сорока. Передвиженье черепашье — куда торопиться. Все делалось само — назначались привалы, контролировался маршрут. Не надо и вмешиваться — распоряжались командиры взводов. Шел отдыхал. Непривычно идти просто так — не таясь, не ожидая нападения или обстрела, не приглядывая, куда прятаться.
Ни о чем не заботясь, а только присматриваясь, наметанным глазом определил в армии еще не служивших. Расспросил. Треть маршевиков винтовку только издали видели. Открытие страшное: им жить до первого боя!
В хозвзводе несколько винтовок, нашлись патроны. На ближайшем большом (два дня) привале организовали стрельбище. Маршевики-окопники поднатаскали новичков. Преподали и правила поведения в бою: как идти в цепи, где держать лопатку, как окапываться… Если их сунут в бой сразу по прибытии, не будут уж совсем беспомощны.
Я рискнул дать увольнительные двум немолодым бойцам — семьи жили в соседнем селе. Отпущенные принесли царский подарок: довоенную четвертинку.
Маршрут шел через полковые и дивизионные тылы. Не раз ходил раньше по ближнему тылу, но лишь сейчас разница между передним краем и здешней жизнью бросилась в глаза. Тут тоже воевали. На дороге попадались воронки от разрывов. Размазанные по краям — снарядные, идеально округлые — бомбовые. Здесь были и траншеи, и ходы сообщения, но люди “маячили”, не прячась в землю, да и спокойное движение маршевой роты говорило само за себя. Здесь, словно никакой войны нет, можно умываться по пояс, неторопливо поливая друг другу. Я завистливо глядел на эту роскошь, немыслимую там, где совсем недавно желал лишь скорой смерти. Ружейно-пулеметная перестрелка сюда не доносилась, но разнообразная канонада слышалась отчетливо. Иногда близко. Во всем чувствовалось то, чего не хватало на переднем крае, — прочность обитания. То и дело встречались огневые позиции с окопанными и замаскированными орудиями.
