Предмет особой зависти: тяжелое оружие пехоты — 120-миллиметровые полковые минометы. Эти красавцы не чета тем, которыми я командовал в батальоне. Полковые стреляли из глубины. Мины — 16 килограммов. Оставаясь пехотой, по мощности — пушкари. Полковые минометчики щеголяли в погонах, не по уставу украшенных пушечками. В батарее два огневых взвода стреляли, отделение управления ведало наблюдением и телефонной связью. Командир батареи, комбат, постоянно находился на наблюдательном пункте. Там ему виден противник. Оттуда по телефону командовал батареей. Его команды принимал и отвечал за их исполнение старший на батарее — один из командиров огневых взводов.
В августе, на формировке, я не раз ходил на батарею нашего 712-го полка. Очень хотелось стать командиром огневого взвода, но должности заняты. Зато обнаружил земляка из соседнего переулка Вальку.
Приходя в гости, практиковался на минометных приборах. Валькин приятель — старший на батарее лейтенант Архаров — хвалил меня. Да что толку! В примитивные батальонные минометы и то удалось попасть чудом.
Идя с маршевиками, увидел войну, о которой думал. Здесь люди воевали с помощью техники. Занимались боевой работой, а не подыхали обреченно во вшах и грязи. Увидел то, к чему себя готовил. Это мой мир! Но как попасть в него?
Благоприятное стечение обстоятельств надоумило.
Ни в коем случае не возвращаться в батальон, откуда — великое спасибо! — внезапно выдернули. Хватит! Нахлебался... Сдав роту, заявлю, что я полковой минометчик. Что тут проверять и уточнять будут?
Маршевую роту сдал благополучно, а должность командира огневого взвода в батарее 120 дожидалась — словно специально.
В минометной батарее, увидев нового лейтенанта, ахнули. Куцая “шинелка”, ботинки с обмотками, драные ватные штаны... Про грязь и вшей и говорить нечего. Зато на ремне, недоступная по здешнему сравнительно тыловому существованию, боевая редкость. Черная треугольная немецкая кобура с “парабеллумом” на немецкой шомпольной цепочке — по высшей окопной моде!
Командир батареи, старший лейтенант лет тридцати, встретил с веселым дружелюбием и приказал немедленно устроить прибывшему помывку с полным переобмундированием. Все лейтенантское сжечь.
248-я стрелковая бригада дышала на ладан. Почему, при полном развале, взяли еще одного офицера? То, что с одного пепелища попал на другое, нисколько не огорчило. Теперь я командир огневого взвода! На плечах артиллерийские погоны — подарок комбата! Вернулась радость, а с нею и озорной стиль “на публику”. Смутила необходимость ездить верхом — батарея на конной тяге. Последний раз сидел в седле в пятилетнем возрасте впереди мамы.
Лошади оказались покладистыми.
В начавшемся наступлении бригада шла вторым эшелоном. Батарея ни разу не стреляла. Хоть и страшновато, но хотелось бы испытать себя. Увы, наступление превратилось в повальное бегство. Что оставалось делать беспомощной бригаде, когда на нее вышли немецкие танки? Пехота, понимая, что на дороге остановят, уходила по лесу. Туда заградотряды, опасаясь “случайной” пули, не совались.
Минометные запряжки вынужденно отходили по дороге, и батарея уперлась в заградотряд из пограничников. Комбат оробел, а я с наслаждением так наорал на впервые увиденных на войне чекистов, что те растерялись. Перемежая окопную ругань с редкими обычными словами, приказал “зеленым фуражкам” немедленно очистить дорогу, поскольку они мешают занять огневую позицию. А минометчиков больше и у каждого карабин наготове!
Внезапно позади прозвучало: разрыв-выстрел!.. разрыв!-выстрел... Оглянувшись, увидел на отдаленной горочке немецкий танк километрах в полутора. Развернулся к пограничникам доскандалить — на дороге никого!
Задергались минометчики, и я приказал трогаться. Комбат почему-то не проронил ни слова, и я, распоясавшись, весело пропел ездовым:
— Шире ша-а-аг!
На конной тяге (так нас выучили в училище) команды подаются по-кавалерийски, нараспев. Лошади не могут выполнять команды резко — нужна плавность.
Позже по карте определили, что за куцый декабрьский световой день батарея отмахала в тыл километров 30—35!
Комбат, найдя в брошенном доме патефон, веселился, заводя один и тот же разудалый фокстрот:
— Во музыка! Как раз про наш драп!
На следующий день отход продолжился, хотя немцы не нажимали. В случае чего первый удар должен принять на себя заслон. В него почему-то поставили мой взвод. “В четвертый раз замыкающим. Сколько можно?” Каким образом два полковых миномета смогут заменить более необходимые для заслона пулеметы и противотанковые пушки, было непонятно.
С незнакомым начальством пререкаться не стал — “чуял”, что никто на нас наступать не собирается, а ужин уже готов. Не успел поднести ложку ко рту, как закричали, что “какие-то движутся, не фрицы ли?!”.
Со стороны леса по снегу тянулась вереница нагруженных скарбом местных жителей. Посчитав, что войска ушли, жители из оврагов возвращались по домам.
Новый, 1944 год встретил в компании развеселых офицеров. Бригаду должны были вот-вот расформировать, и все надеялись отправиться в тыл. Появились хохочущие девки, но мне ничего не досталось, как ни старался, — судьба оберегла. Все, кому “досталось”, попали во главе с комбатом в венерический шлейф вермахта. По слухам, офицеры, подцепившие соответствующие болезни, подлежали чуть ли не суду трибунала, как “умышленно нанесшие себе вред, с целью уклонения от участия в боевых действиях”.
Комбат, растеряв жизнерадостность, исчез. 248-я стрелковая бригада приказала долго жить. Я очутился среди незнакомых командиров, оказавшихся в одночасье не у дел. Нас, не отправляя в тыл, зачислили в резерв, поставили на довольствие. В ожидавшемся наступлении возмещать потери проще теми, кто рядом, чем дожидаться из запасных полков.
Началось наступление. Безместным выдали сухой паек и продиктовали маршрут за ушедшими вперед войсками. Пометавшись, пристроился к пятерым несуетливым офицерам, державшимся особняком. Помогли две бутыли самогона. Догадался обменять на них доставшиеся из имущества бригады новые армейские ботинки.
Шаг за шагом, километр за километром. Где пешком, где на попутных. Малорасположенные к навязавшемуся пацану два капитана, два старших и один лейтенант стали оттаивать. Бутыли помогли. Закусили, закурили, заговорили — все стало проще.
Самый старший, сорокалетний капитан, оказавшийся не впервые в подобной передряге, держался вожаком. Выглядел угрюмо: без конца болтаться без должности — омрачнеешь. Развивающееся наступление обнадеживало: освободятся места.
Паек съеден. Офицеры перешли на “бабушкин аттестат”, начали побираться. Искать не просто ночлег, а с кормежкой. Вожак знал дело. Хаты выбирал по виду и чтобы не богатая и не бедная.
— В богатой, — учил капитан, — от жадности поесть дадут кое-как. В бедной сами голодные. В средней и накормят и поднесут.
На ночлег вставали по одному. Меньше обуза хозяевам — сытее постояльцу. Утром завтрак. На ночь ужин. А днем? По прифронтовым понятиям, курица, отошедшая от насеста на метр, — законная добыча. Но на неистовый крик выскакивали хозяева, и офицерам приходилось давать деру. Кур взял на себя самый младший.
Проход через село — несколько кур с собой. Кто рискнет обвинить в мародерстве вооруженных офицеров?
О войне не говорили. Иногда прорывалось что-нибудь о 41-м или 42-м...
Я их понимал. Они вспоминали светлую довоенную жизнь. Выпивка и женщины (“бабы!”). От нескончаемой сальной похвальбы брала тоска и становилось тошно.
Раза два объявлялся большой привал и “боевая пятерка” (как они себя называли) на два-три дня растворялась. Наступал отдых. Темные деревенские девки были скучны. Помня мученья загульных офицеров, шарахался от редких женских заигрываний.
Наступление продолжалось. Тащился следом офицерский резерв, отмечаясь в назначенных пунктах. Брела и “пятерка” с шестым — приблудным. Впереди город Славута — последняя отметка. Там, как предупредили, будут выданы направления на освободившиеся должности. Остался один переход, когда хозяева пяти хат сказали о своих ночлежниках:
— Ушел затемно.
Не удивился. Стало легко... Они меня видели насквозь. Вспоминаю их с благодарностью. Научили выживать между небом и землей и — верить в себя.
В Славуте вакансий в батареях “сто двадцатых” не оказалось. Определили в резерв 989-го полка 226-й дивизии, назначив оперативным дежурным по штабу полка. Было неожиданно, ново и очень интересно. Донесения с поля боя принимал первым. Связные находили меня по красной повязке с буквами “ОД”. Мгновенно передавал донесения адресатам. Чаще всего начальнику штаба.
Трепетность перед штабной романтикой и судьбоносными полковыми решениями скоро выветрилась от бестолковщины, нервотрепки и бесконечной ругани между начальниками.
