– Не знаю, отчего немцы вечно отыскивают твоего отца, – сказала она. – В Шаббат двое из них избили его за то, что он не отдал им честь.
– Я видел отметины, – сказал я.
– Другой побил его, потому что он отдал честь, – сказала она. – Этот сказал ему: «Ты не из моей армии».
– Почти все возвращаются из рабочих бригад через пару-тройку дней, – наконец сказал ей я.
– Я думала, что они пробудут здесь несколько месяцев, заставят пахать на них, а потом уйдут и мы снова будем мирно себе жить, – сказала она.
– Ты про немцев? – спросил я.
Она ничего не ответила.
– Думаешь, твой друг из еврейской полиции мог бы помочь нам разузнать, куда их забрали? – спросила она. – Мелкий пишер[11] с большими ушами?
– Он мне не друг, – сказал я. – Откуда ты о нем знаешь?
– Он сказал, что он твой друг, – сказала она. – Он заходил, искал тебя.
– И чего он хотел? – спросил я.
– Я же только что сказала – он хотел тебя найти. Может, это то место, – сказала она и зашла в дверь многоквартирного дома. Однако магазин, который там когда-то находился, уже исчез. Вместо него в пустой комнате стоял маленький круглый стол, а за ним – старик, который пытался спрятать свою бороду, обмотав лицо тряпкой, будто у него болел зуб.
– Твой друг – один из тех умных полицейских, которые не любят командовать людьми направо и налево, и вместо этого всегда поясняют, почему нужно сделать то или другое, – сказала она, когда мы снова вышли на улицу. – По их глазам видно, что они как бы хотят показать, будто от них ничего не зависит.
– Он мне не друг, – повторил я ей. – Но если я его увижу, я спрошу, может, он что-нибудь знает.
Она повела нас на деревянный мост через Пржебижскую улицу и остановилась посредине рядом с другими людьми, которые вглядывались в Вислу. Мы наблюдали за тем, как баржа спускается по реке. Мы видели какую-то зелень на другой стороне. Она положила руку мне на плечо, а я положил руку ей на спину.
Наконец, мы спустились с моста.
– Когда я была маленькой девочкой и была голодна, я просто стояла напротив магазинов с выпечкой, – рассказывала она мне. – Будто бы я почувствую сытость уже от одного вида. Однажды я съела соленые огурцы, которые украла из бочки, и после них у меня начался понос.
– Думаю, это научило тебя тому, что не следует красть, – сказал я.
– Красть всегда неправильно, – сказала она.
– Нет, это голодать всегда неправильно, – ответил ей я.
Она спросила, знал ли я о том, что теперь вместо фразы «он продал последнюю рубашку» говорят «он продал последний горшок со своей кухни», потому что без горшка не в чем приготовить еду.
– Этого я не знал, – сказал я ей.
– Трудно жить в мире, когда за обедом видишь, что у других семей тарелки пополнее, – сказала она.
Меня тошнило от всего, в том числе от нее. Я шел рядом с ней так, как будто она была моей главной проблемой.
А она смотрела на меня так, как будто знала, о чем я думаю.
– Я злюсь на богачей за то, что они не выполняют свой долг по отношению к бедным, – наконец произнесла она.
– А с чего бы им нам помогать? – спросил я.
– Ты ведь слышишь детей на улице, как они голодают ночами напролет, – сказала она.
– А кто не голодает, – возразил я.
– Богатые люди, – сказала она. – И им следует делать больше, чем сейчас.
На Гржибовской мы никого не увидели, но потом двое мужчин дали нам знак зайти в квартиру, где две женщины уже спорили с ними над открытым бидоном.
– Это – мясо, – сказал один из мужчин. – Даже если ты его перекрутишь, это все равно мясо.
– Постыдились бы, – сказала одна из женщин. – Я не буду есть перемолотые дырки от задницы.
– Никто вас и не заставляет ничего есть, – сказал ей мужчина.
Мама вытащила меня обратно на улицу.
– На Цегляной есть еще один магазин, – сказала она. Посмотрев ей в лицо, я устыдился того, что думал. Мы шли и по очереди сжимали друг другу руки. Когда мы подошли к длинной очереди, я спросил, что там такое.
– Ну вот мы и пришли, – сказала она.
Дети ходили вдоль очереди из конца в конец и продавали сигареты и леденцы. Желтый полицейский стоял, сдерживая уличные банды от проталкивания вперед. Женщина, знакомая мамы, спросила, хорошо ли мама себя чувствует и как она держится, мама пожала плечами и ответила: «У нас веселья не бывает».
Муку продавали по тридцать пять злотых за килограмм. Хлеб из зеленой пшеницы закончился, и осталось всего несколько буханок из отрубей и картофельных обрезков. Она купила килограмм за шестнадцать злотых. Хлеб был липким, но пах как сухарь. Она несколько раз перевернула его в руках.
– Когда они добавляют слишком много опилок, начинает казаться, как будто ешь с тротуара, – сказала она по дороге.
Она прижимала лицо к буханке, когда думала, что никто не смотрит. Мы прошли несколько кварталов, прежде чем она наконец убрала его в сумку. Затем она дважды постучала на удачу, снова взяла мою руку, и мы отправились домой.
У НАШЕЙ БАНДЫ ПОЯВИЛИСЬ ПРОБЛЕМЫ С ДРУГОЙ БАНДОЙ.
Они превосходили нас численностью. Мы отправили Софию и Адину с двумя наволочками краденых масляных бобов, но сами себя перемудрили, потому что другая банда шла за ними по пятам и отобрала бобы. К тому же они толкнули Адину на землю, когда она пыталась им помешать. Она поднялась и ударила их главаря по лицу, и они начали бить ее ногами.
– Мы с Аароном с этим разберемся, – сказал девочкам Борис.
– Ну да? – спросил я.
– Это вы-то вдвоем? – спросил Лутек. – А почему с ним?
– Потому что втроем будет слишком много, – ответил Борис.
– А почему не со мной? – спросил Лутек.
– Потому что ему самое время начать что-нибудь делать, – сказал Борис.
– И что вы собираетесь предпринимать? – спросила Адина.
– Мы назначим им таксу, – сказал Борис.
– Это еще что значит? – поинтересовалась она.
На это он ответил, что она еще узнает.
На следующее утро он привел меня к воротам Хлодной улицы.
– Вон тот – их главарь, – сказал он, показывая на мальчишку в клетчатой кепке и подтяжках, который слонялся возле какой-то семьи, продававшей что-то из коробки на улице.
– Откуда ты знаешь? – спросил я, но он проигнорировал мой вопрос. Он взял банку меда, ту самую, которую принесла с собой его семья, вытащил ее из-под рубашки и передал мне.
– Когда я был маленьким, я говорил себе, что если и не вырасту выше, чем все остальные, то по крайней мере стану самым злым, – сказал он.
Он сказал мне подождать полчаса и потом показать мальчишке мед, когда буду идти мимо него, а потом заманить его на Мирув. Он сказал, что я должен убедиться, что иду по левой стороне улицы, которая спускается к Мируву, и если за мной пойдут больше двоих, я должен снять шапку, когда сверну на Электоральну. Он сказал, чтобы я не заморачивался и что ни один волос не упадет с моей головы.
– И что вы собираетесь предпринимать? – спросил я.
– Заткнись и неси мед, – сказал он.
– Мы даже не знаем, что он из себя представляет, – сказал я ему.
– Он – бандит, такой же, как и мы, – ответил он.
Я подождал, а потом сделал, как он велел. Сначала я думал, что ничего не вышло, но когда обернулся на Сольной, увидел мальчишку, который отвернулся и принялся смотреть в витрину магазина.
На Электоральной было меньше людей, а на Мируве – еще меньше, потому что она была короткой и вела прямо к стене. У стены дома́ были нежилые, пустые дверные проемы зияли среди руин. В окне через улицу я увидел, что мальчишка подошел ближе. Что ты будешь делать, когда улица закончится? Так я подумал, когда проходил мимо двери и увидел Бориса, который прятался внизу в завалах, приложив палец к губам и сжимая кирпич.
Я повернулся и лицом к лицу столкнулся с мальчишкой, и тот остановился, но уже слишком далеко зашел, и Борис занес кирпич сбоку от его клетчатой кепки, после чего сбил его на тротуар, а потом схватил за плечи и потянул туда, где был провалившийся подвал, чтобы нас никто не заметил с улицы. Я последовал за ним. Борис бросил туда мальчишку, потом поднял другой кирпич и еще раз его ударил. Звук был похож на лопату, которая врезается в грязь.
– Что ты наделал? – спросил я. Я лепетал, как малое дитя.
– Почему ты развернулся? – спросил он. Казалось, что он больше злится на меня, чем на мальчишку.
– Он умер? – спросил я. Но сам видел, что тот еще жив. Голова у него дергалась вперед-назад, а руки то и дело сжимались.
Борис присел над ним, вытянул булавку с запиской «ЖИВИ И ДАЙ ЖИТЬ ДРУГИМ» и приколол записку к рубашке мальчишки.
– Отдавай мед, – сказал он. После этого он потащил меня на улицу.
– Мы что, оставим его вот так? – спросил я. Но мы уже его оставили.
В тот вечер Хлодна была только нашей. Борис сказал, что другая банда, наверное, до сих пор бродит и ищет главаря. Мы послали около дюжины детей помладше толпиться у ворот. Они скакали плечом к плечу, носясь так быстро, как могли, и синие с желтыми полицейские пытались побить и порвать одежду у кого только могли, но большинство прорвалось. Мы заплатили каждому по кусочку сахарина и приказали ждать, пока в воротах не сгрудится толпа. Борису вся эта задумка показалась смешной. Он сказал: из-за того, что за последнюю ходку нам заплатили деньгами, он заставит нас разделиться и отправиться покупать вещи в арийских магазинах за стеной. Он сказал, что штука в том, чтобы идти медленно и пройти мимо полиции так, будто они торговцы, и не бежать, даже если кто-то первым сделает шаг в нашу сторону. И еще мы должны как только можем вычистить одежду и башмаки, прежде чем выходить. А когда мы будем ходить по магазинам, мы должны спрашивать, что нам нужно, с таким выражением, как будто мы – хозяева этого места.
