— Савёла! — обернулся он к Костьке. — Вон этим в комендатуру. — Он указал глазами на солдат, стоявших в стороне. — Чего ты стоишь-то?!
Костька вырулил вперед.
— Комендатур? Я? Комендатур? — подражая Ленчику, спросил он у солдата посолиднее, с ефрейторской полосой на погоне.
Тот кивнул и, обернувшись к спутникам, бросил что-то им вполголоса и, не раздумывая, поднял со снега большой металлический ящик. Другие вещи уложил поверх него, Костька, как умел, стянул их веревкой и осторожно потянул возок на площадь.
Домой, за пазухой, он понес завернутую в слюду маленькую буханочку белого хлеба, плоскую баночку консервов и три галеты — сухих, наподобие тонких лепешек, пористых сухаря. Скользкая банка холодила под рубахой живот, слюдяная обертка отзывалась внутренним скрипом, Костька нажимал на них рукой и прислушивался, и сердце его, опережая живое движение, торопливо летело к дому.
В тот день он осветился праздником: неведомым до этого лакомством из банки накормили Ленку — она уже научилась жевать, перемалывала растущими зубами все, что оказывалось съедобного в руке, по кусочку пряной ароматной рыбки досталось и ребятам. А вот галеты вызвали недоумение: оказались совершенно пресными — неужели в них забыли положить, кроме сахара, и соль? А может, потому и отдали эти странные сухари Костьке, что, обнаружив брак, нашли подходящую возможность избавиться от них? По этому поводу порассуждали все, однако, и пресные, галеты таяли во рту, и Ксения выделила ребятам — Лена тоже с заметной охотой посасывала всунутый ей в руку ломтик — лишь одну рубчатую лепешечку, две остальные решив хоть сколько-то похранить.
Повторный выход на подвоз обманул разгоревшиеся мечты. Дотемна маячили Ленчик с Костькою вблизи перрона — первый подле самых ворот, второй в отдалении, готовый в любой момент подогнать свой транспорт к платформе. Стебаков изредка поглядывал на Костьку, ждал, что тот в конце концов перестанет ломаться и подтянется к нему, но Костька не выказывал такого желания и продолжал топтаться в стороне.
По пути на станцию им встретился такой же, как они, подвозчик с Заречья — Ленчик вроде бы встречал его именно там, — тощий, до ушей заросший грязью пацан с самодельными санями. Деревянные полозья их скрипели неимоверно — доски вспарывали утоптанный снег; худущий хозяин, захватив локтевым сгибом веревку, медленно тянул свое рукоделие вверх по Грузовой улице. Ленчик окликнул его:
— Эй! Куда пилишь? Не на станцию?
Пацан, кинув косой взгляд на незваных попутчиков, ничего не ответил, и Стебаков, прибавив шагу и догнав визжащий на ходу дощатый возок, поддел его ногой:
— Ну, ты, фрайер! Уши заложило?
Голова пацана и в самом деле была замотана не то какой-то тряпкой, не то старым вязаным кашне, но он, конечно, все слышал, потому что тут же застопорил ход и неожиданно хриплым, грубым голосом крикнул:
— Че ты, падла?! Чего тебе надо?!
Пока Костька, удивленный ответом малого, переводил взгляд с него на Ленчика и обратно, Ленчик — тоже, видно, ошарашенный нахальством плюгавого конкурента — бросил свои салазки и нерешительно шагнул к тому, на ходу оценивая взаимные возможности. На грязном, неизвестно когда мытом лице — Стебакову показалось, что оно покрыто копотью, — колюче светились бесцветные глаза, губы кривились от злости.
— Че ты, падла?! — повторил малый и неожиданно сделал шаг навстречу.
Стебаков почувствовал неясный холодок под лопатками — почему так прет этот хиляк? Он даже оглянулся — не прикрывает ли кто его? Но вокруг никого не было, и Ленчик, быстро вскинув руку, ударил его в нос. Малый согнулся, как-то неловко закрываясь локтем, но тут же выпрямился и вскрикнул:
— Ну, падла!..
Костька увидел, как с его руки слетела старая рукавица и мелькнула голая рука, сжатая в кулак, и, не понимая, почему ему вдруг стало страшно, крикнул:
— Ленчик!
— А-а! — коротким вскриком отозвался Стебаков, тоже заметивший что-то в руке у зареченца. Он сильно пнул ногой его санки, и от боли в голени тот осел на дорогу. В руке у него оказался обломок бритвы с пальцевым хвостовиком.
— Попишшу, падла!.. — хрипел он, уже потеряв его, пытаясь отвечать Стебакову на его частые удары по лицу. Из разбитого носа текла кровь, но он вначале не обратил на нее внимания, а потом, точно желая показать, как с ним обошлись, стал мотать головой и разбрызгивать ее капли по снегу. Они падали на дорогу как мелкие ягоды.
Костька стоял в стороне, не вмешивался, все произошло так быстро, что он не успел бы вмешаться и пожелай того. Но когда Стебаков, уже было оставивший избитого, последним толчком горячки повлекся к нему, он, путаясь в саночной веревке, подскочил и перехватил руку:
— Н-не бей его!
Ленчик вырвал рукав и выругался, а Костька добавил:
— Хватит!.. Чего ты, в самом деле?
— Хватит?! У него писка, счас прошелся бы… Смотри, он мне… — Стебаков повернул руку и показал свежий, бритвенный, разрез на локте.
Костька стиснул зубы, но сказал:
— Он к тебе не лез…
Залетный подвозчик потащился со своим ящиком на полозьях восвояси, а Стебаков с Костькой двинулись дальше, к вокзалу. Но союз разладился. Ленчик по дороге несколько раз поминал драку, выставляя распоротый рукав и проясняя свое к этому отношение хорошо знакомыми на слух, но еще не освоенными Костькой стыдными словами, но Костька в основном отмалчивался.
— Ты хотел бы сам, чтобы тебя вот так же? — сказал он в конце концов, кивая назад.
— А вот это не видел? — Стебаков на ходу постучал рукой по нижней пуговице пальто.
Костьке стало противно, и он уже неприкрыто отстал, и так, на расстоянии, они и подошли к вокзальной площади. Терпели до самого темна. За все время ожидания на станции остановился лишь один состав с пассажирскими вагонами среди товарных. Надежда отдалась призрачным теплом в продрогших душах, но… К платформе, через те же ворота, где они стояли с салазками, подъехал огромный грузовик с откидными сиденьями вдоль бортов, и высыпавшие из тамбура солдаты, похохатывая, подталкивая друг друга, быстро повлезали в него, и фургон укатил.
Потом полдня толокся у перрона Вовка — ему выпала очередь идти в извоз. «Поглядим, кто из вас удачливей», — сказала мать вдогонку, чтобы особенно не переживал, если не повезет. Ему и вправду не повезло, впустую проканителился дотемна — все ждал какой-то последней минуты, пока не пришлось уже бегом гнать в Городок, чтобы успеть дойти в законное время. Расстроенным, ослабшим от стужи и голода явился Вовка домой, ноги не держали — полез на печку, пока мать разогревала на таганке его долю супа из поджаренной ржи.
— Ничего, Вов, ничего, сынок, день на день не приходится, — успокоила, как могла, Ксения, давая понять, что вины его в порожней ездке нету и что удача может прийти и в другой раз.
Но благодать почина не повторилась, хотя и Костьке, и Вовке удалось несколько раз подвезти немцам чемоданы и ранцы с вокзала до гостиницы и комендатуры. Немцы благодарили больше словами — данке, данке! — да изредка остатками сигарет в красивых пачках или конфетами в трубках — дали однажды Вовке такой столбик леденцов. Сигареты были платой выгодной — Трясучка за них давала и хлеб, и крупу. Почуточке, конечно, но никогда не скаредничала. Сама она добывала еду на базаре: меняла вещи, посуду, обстановку; жила в свое время в достатке и удобстве, барахла ей могло хватить надолго.
Надежды на подвоз таяли, улетучивались, но вера в его возможные счастливые неожиданности окончательно не уходила, тлела, при каждом новом выходе из дому согревая душу светлым лучиком ожидания. И вот как-то в метельный день, при круто спавшем морозе — чуть ли не до оттепели, Костька с Вовкой встретили на вокзальной площади группу фельдфебелей. Все одинаковые — молодые, с одним рубчатым кубиком на погоне, каждый с чемоданом и новым ранцем, — немцы обрадованно погрузили вещи на салазки.
— Я, я, флюгплац! Флюгплац!.. Аэродром! — подтвердили они вразнобой, когда, уловив это слово в их объяснениях, Вовка повторил его.
— Ничего себе!.. — тихо бросил он Костьке, увязывая груз. — Успеем, а?..
Костька как-то неуверенно выдернул из-под полозьев лямку.
— Мы быстро, — бодрясь, но тоже не очень твердо сказал Вовка и обернулся к ближнему фельдфебелю — Пан, это далеко, это за Ботанику, за город…
Немец пожал плечами, очевидно, ничего не понял.
— Надо шнель, а то нас заберут, когда назад пойдем… Понимаете? Ферштейн?
— Шнель, шнель, ихь ферштейн, — фельдфебель, кажется, сообразил, о чем идет речь, и закивал — Я, я…
— Зибен километров, — показал Вовка на пальцах.
— Зибен километер?! — Немец поглядел на его руки и, покачав головой, сказал что-то своим спутникам. Те пригасили улыбки, обменялись отрывистыми восклицаниями.
