— Усе, баста. Дале не помню. Спявай свои уральские.
— И запою. Эх, гармошечку бы! Сыграй-ко, Ермолай, на чем-либо!
— На оглобле?
— Давай на оглобле, коль можешь.
— Не, брат, оглоблей только по спине можно сыграть.
— Ну раз не можешь, тогда обойдусь без музыки.
Меня милай не целует,
Говорит, губастая.
Как же я его целую.
Филина глазастого?
Дернулся шепелявый и, нервно оторвав измятое лицо от пахучего сена, на котором спал, невнятно забормотал:
— Цо-цо... Хто это, хто?
— Все те же, — обронил Усольцев. — Слазь!
— Ты кому?
— Тебе, щербатый!
— Мне? — Рука шепелявого потянулась к кобуре.
— Не ищи, вот он! — Усольцев показал револьвер.
— Узнаешь? Это твой. Теперь мой... Слазь, кому говорю!
Шепелявый лениво выполз из телеги и остановился.
— Нет, нет, за нами топай! По колее... Погань!
Полицай понял, что он в ловушке, побледнел, затрясся и, всхлипывая, спросил:
— Партижаны?
— Они самые.
— Куды вы меня!.. Отпустите!.. А кажали в Жагалье...
— Топай и молчи... Посмотри вон на небо.
Шепелявый несмело приподнял голову.
— Назад поверни голову... Вот так!
— Шо то?
— Пожар, — в сердцах произнес Усольцев. — Ни бельмеса не смыслишь. Твой элеватор горит.
— Ну? — выпучил глаза шепелявый.
— Усех вас спалим! — сказал Ермолай.
— Мене отпустите, — молил шепелявый. — Я-то вас выруцил... Жабыли?
— Кому сказано: топай молча! — разозлился Усольцев. — Ты лучше фамилию свою назови, а то мы до сих пор не знаем.
— Щербак.
Усольцев расхохотался.
— Цего шмеешша?
— Сам щербатый, и фамилия под стать, — все смеялся Усольцев, а с ним и Ермолай. — Щербатый Щербак!
Шепелявый, потеряв всякую надежду быть отпущенным, успокоился и понуро брел за повозкой. Может быть, и появилась у него мысль шмыгнуть в сторону и скрыться за деревьями, но разве ускользнешь от бдительного взора Усольцева. Он ни на секунду не спускал глаз с полицая. Да и наган у него наготове.
— Жить хочешь? — вдруг спросил Усольцев.
— Хоцу, хоцу! — затараторил Щербак.
— Тогда слушай. Дело есть! Ты что обещал твоему дружку Баглею?
— Не сябр он мне... Прошто так...
— Ладно. Отвечай на вопрос.
— Шамогон. Скажав, шо у вас богато... А оно вон шо вышло...
— Встреча с Гришкой не отменяется. Сегодня же едем к нему.
— Ну? — оторопел Щербак.
— Ты слушай! Знаешь, где он живет?
— В мештецке, у ветлецебницы его дом.
— Один?
— С матерью-штарухой.
— Будешь нашим провожатым. Когда подъедем к его дому, постучишь в окно и скажешь, что привез бочонок, тяжелый, нужна его помощь. Понял?
— Ишшо ражок повтори.
— Ну и бестолочь, а еще в полиции служишь! — и Усольцев медленно втолковывал Щербаку его задачу.
— А дальше цаго буде?
— Дальше — не твое дело. Скрутим толстомордого и привезем в отряд.
— Тольки он верткий... Ш ножом и пиштолетом.
— Не пугай!
— Я не пужаю... Кажу, шоб ведали.
— Ладно, ладно. А тебе, Щербак, за помощь помилование будет. Ты ведь помог нам сжечь элеватор... Еще помоги!
— Вы?.. Я?.. — бормотал вконец оторопевший Щербак. — Я ж не палив елеватор.
— Мы сожгли его, а ты нам помог туда проникнуть. Теперь поняв?
— Воно шо!
До отряда осталась самая малость — с километр. Ехали молча. Усольцев с Ермолаем на телеге, а Щербак по-прежнему топал, изредка спотыкаясь, за возом. Небо хмурилось, отчего накрапывал мелкий осенний дождик. По всему было видно, что зарядил он надолго, может, и ночь прихватит. Усольцев, уставившись на шепелявого, мыслями уже был в местечке. Он еще не знал деталей, из которых сложится будущая вылазка, но варианты уже возникали... А вдруг этот Баглей не один? Или немецкий патруль дорогу перекроет? А вдруг... А вдруг... Всех случаев и неожиданностей ни одна умная голова не предугадает. Но все-таки нужно быть готовым упредить любую вражью уловку. Есть одно верное средство для победы — воля. Волевому человеку всегда легче, ибо он непреклонен, его никакой страх не остановит на полпути, он противник полумер, полудел. Однако воля не манна небесная, она в характере Емельяна, в его поступках — значительных и мелких. Он умеет заставить себя, если это нужно делу, людям и ему самому, конечно. Вот и сейчас никто ему не приказывал именно сегодня, не медля, отправляться на новое задание. После элеватора полагалось бы отдышаться, но нет, Усольцев сам себе отдал приказ — свирепый полицай должен быть убран с дороги!
Отмщение!.. Святой и благородный ориентир... Он всегда, будто маяк, впереди — указывает направление. И силы дает!
Майору Волгину не пришлось долго доказывать — он сразу все понял и дал Усольцеву добро. Только спросил: не устал ли? Спросил больше для порядка, ибо сам видел горящие Емельяновы глаза...
На дело, как назвал эту операцию комиссар Марголин, отправились вчетвером. Все тот же Ермолай, накрепко прикипевший к Емельяну и решивший окончательно: куда иголка — туда и ниточка; молодой партизан из новеньких, тоже, как и Ермолай, из Поречья — Клим Гулько, парень с силенкой в руках; ну и Щербак — приманка для Баглея. А за старшего был Усольцев...
До райцентра километров шестнадцать. Теперь отряд, покинув Залужские леса, был ближе к местечку. Дорога шла в основном лесом и только перед самым райцентром, когда совсем стемнело, вывела партизан на шоссейку. Поравнявшись с высоким курганом, Ермолай остановил лошадь и тихо молвил:
— Вона Мыслотинская гора...
Емельян соскочил с повозки.
— Она... Точно, — подтвердил Клим.
Емельян сдернул шапку с головы и пошел к горе. За ним — остальные. Молча, как и полагается в траурном карауле, постояли и снова поехали. От горы путь лежал прямо к одному из палачей. И сердца тройки партизан — Щербак не в счет — до самых краев наполнились чувством ненависти к оккупантам-карателям.
Местечко окутала тьма. Нигде ни огонька, все, кажется, вымерло. А ведь Клим помнит, какой веселой, говорливой в такой же вечерний час была эта улица Социалистическая. Клим учился здесь, — в Поречье не было десятилетки, — в ШКМ — школе колхозной молодежи. У него здесь много дружков: Лева, Итка, Гена... С Левой дружил с восьмого класса, вместе бегали на Птичь купаться, вместе в школьном драмкружке разыгрывали скетчи, уроки всегда у Левы делали — у него просторный дом был и мама добрая, она акушеркой в больнице работала, всегда угощала чем-либо: «Детки, идите за стол!». В десятом классе Лева влюбился в черноокую Итку-хохотушку, и тогда Клим стал реже бывать в левином доме, за что его мама выговаривала: «Что-то ты, Климушек, нас забывать стал...» Нет больше школьных друзей Клима. В Мыслотинском кургане лежат... Кто-то видел Леву и Итку сидящими рядышком в смертном фургоне; Итка плакала, а Лева успокаивал ее: может, обойдется, выживем... Не обошлось, не выжили... А Гришка-оболтус, тоже одноклассник Клима, живет. Нет, он не должен жить!
Дождь полоскал улицу, наполнив ее ручьями. В такую непогодь оккупанты попрятались. Кто знает, может, немецкий глаз из какого-либо окна и видит одинокую подводу на пустынной улице, но никому, видать, нет охоты вылазить на дождь — пусть себе едет. Правда, как уверял Щербак, здесь, у начала Социалистической более или менее безопасно. Немцы в центре — на улице Кирова и у городского парка — расположились. Там у них комендатура и патрулирование. Но на всякий случай рука Усольцева, опущенная в карман, лежала на рукоятке все того же парабеллума.
У ветлечебницы пошли рядом с повозкой, на которой остался лишь Ермолай, а за кряжистым тополем, что рос прямо у крылечка магазина райпо, Щербак свернул в проулок, следом за ним пошли Усольцев и Гулько. У избы с высокими воротами остановились.
— Тута, — шепнул Щербак.
Как и договорились загодя, Ермолай отъехал по переулку подальше и, прижавшись к забору, сам лег вдоль телеги так, чтобы не маячить, стал пристально наблюдать за улицей. Щербак, а за ним Усольцев и Гулько пошли через калитку во двор. У Усольцева наготове пистолет, у Клима — веревка и онучи — для кляпа.
Щербак постучал в окно.
— Гриша, открывай... шамогон приехал...
Изба молчала. Щербак потоптался и снова постучал.
— Нема его, — послышалось из-за окна.
— Тетка Хриштина, это я, Щербак из Млынка. И где он, Гриша?
— Гульбуе, нехрист! — злобно буркнула Христина, мать полицая.
— Скоро приде? — допытывался Щербак.
— Не ведаю...
Обстановка круто изменилась. Как быть?
— Идем к возу! — бросил Усольцев. — Только тихо.
Ермолай встретил вопросом:
— Што стряслось?
— Нет его дома, — ответил Усольцев.
— А где он шляется?
— Вот этого мы не знаем, — почти шепотом сказал Усольцев и, обращаясь к Ермолаю, спросил: — Что будем делать? Как думаешь?
