— Наташвили убило… — и тихо добавила: — Голову отсекло…
Через несколько минут мимо меня, низко опустив непокрытые головы, бойцы пронесли на руках грузное тело командира Наташвили…
В госпиталь попала к вечеру. Мест не было, и вновь поступающих раненых в ожидании обработки клали поперек длинного коридора на постланный на полу брезент.
По соседству со мной лежал на спине боец и все просил пить, облизывая пересохшие губы.
Я лежала лицом вниз и, с трудом сдерживаясь от режущей боли в спине, стонала.
— Что, больно, девушка? — слабым голосом спросил боец.
— Да, — жалобно простонала я.
— Откуда родом?
— Из Крыма. В Симферополе жила, в Керчи…
— В Керчи-и, — протянул он. — Что-то голос знаком, да не вижу тебя, темно… Как фамилия?
— Сычева.
— Тамара?! — воскликнул он.
Это был мой бывший товарищ по работе на металлургическом заводе в Керчи. Вот где довелось встретиться! Трудно передать, как я обрадовалась. Но мы не могли даже повернуться друг к другу. Так и разговаривали: я — уткнувшись лицом в холст носилок, он — неподвижно лежа на спине.
На следующий день нас отправили в тыл. Я пролежала в госпитале немного и уже стала ходить, но здоровье мое было сильно подорвано. У меня начались припадки, я худела и теряла аппетит. Военно-медицинская комиссия признала, что мне нужен не госпитальный, а домашний режим, и дала отпуск на шесть месяцев, чтобы я отдохнула и окрепла дома.
В довольно тяжелом состоянии, с еще не зажившими ранами и трясущейся головой я пробиралась домой. По железной дороге проезда в Крым не было: гитлеровцы уже стояли у Перекопа. Пришлось ехать на Новороссийск, а потом морем в Крым.
Рано утром сошла с теплохода в Феодосии. Дальше нужно было ехать машиной до Белогорска, там последнее время жили мои родители. Но на рейсовую машину я опоздала. Закинула за плечи полупустой вещевой мешок и пошла пешком. За городом «проголосовала». На шоссе меня подобрал и немного подвез грузовик.
Был теплый октябрьский вечер золотой крымской осени. Заходившее солнце обливало розовым светом белые известняковые горы. Тишину нарушало только блеяние овец и мычание коров, возвращавшихся с пастбищ. Я сняла вещевой мешок, вытерла пот с лица и села на камень.
Где-то недалеко, в саду, запела женщина:
Если ранили друга, сумеет подруга
Врагам отомстить за него.
Если ранили друга, перевяжет подруга
Горячие раны его!..
Эта песня напомнила мне о муже. «Где-то он? Вероятно, воюет, а я еду на отдых, — упрекнула я себя. — Как мне все-таки не повезло. Не столько воюю, сколько лечусь».
Только мысль о предстоящей встрече с родными успокаивала меня. Я поднялась и пошла дальше.
Слева потянулись огромные сады совхоза. Все здесь было как в мирное время: аромат поспевающих фруктов смешивается с уютным, домашним дымом дворовых печек, тишина, и не хочется верить, что идет жестокая война, что враг рвется к Москве, что под сапогом оккупантов стонет Украина и жестокие бои за Крым идут на Перекопском перешейке.
Я прибавила шагу и через несколько минут быстро шла по узким улицам городка. Здесь уже все напоминало о войне: накрест заклеенные белой бумагой стекла окон, развороченные недавней бомбежкой дома, хмурые лица прохожих. «Вот и сюда, к моей Лоре, подобралась война», — с тревогой думала я.
Остановилась у родного крыльца. От быстрой ходьбы или от тяжелых мыслей, а может, от радости предстоящей встречи сильно застучало в висках и задергалась контуженная голова.
Дверь открыла мать. Она очень постарела за то время, что мы не виделись. Меня же она в сумерках не узнала.
— Что вам, товарищ военный? — спросила она.
— Это я, мама…
Она бросилась ко мне и заплакала. Худая, сгорбленная, остриженная, я ее очень напугала.
— Где папа и Лора? — спросила я, оглядывая комнату.
— Папа еще на работе, — ответила мать сквозь слезы, — а Лорочка спит.
Она включила в спальне ночную лампу. Затаив дыхание, я тихо вошла за мамой. На маленькой белой кроватке, широко раскинув ручки, спокойно спала моя дочурка. Я не сразу решилась поцеловать ее своими обветренными губами. Не сводя с ребенка глаз, я тихо присела на пол у кроватки, щекой прижалась к ее белым пушистым волосам. От них пахло молоком и еще чем-то, родным и сладким…
Ребенок вздрогнул, зашевелился. Поправляя подушку, я поцеловала влажный теплый лоб Лорочки.
Пока мама суетилась на кухне, я все сидела у кроватки, не отрывая глаз от дочки. «Родная, — шептала я, — Лорушка!»
Меня терзали угрызения совести. Что я за мать? Бросила ребенка. Ведь меня могут убить, покалечить.
«Лорочка, — шептала я над спящей дочкой, — прости, родная, иначе я не могла… За тебя же, за твое счастье. Вырастешь — поймешь. Все там, и папа там…»
Обветренным, шершавым кулаком я утирала набегавшие слезы.
— Сколько мы пережили за эти месяцы, — перебила мои мысли вошедшая мама. — Ведь ничего не знали о тебе и Грише. Каждый раз, когда отец приходит с работы, я уже знаю, о чем он спросит: «Нет ли писем от детей?»
И старушка заплакала.
Чтобы не показать своих слез, я делаю вид, что занята.
— Думали, что ты погибла на границе. И вдруг как-то слушали радио и узнали, что ты жива и отличилась…
Вскоре пришел отец. На пороге он спросил:
— От детей ничего нет?
— Писем нет, — едва скрывая радость, ответила мать.
Я не выдержала, выскочила в столовую и бросилась к отцу.
Отец работал в районе старшим плодоводом. За ужином он рассказал, что готовится идти в партизаны, ежедневно после работы изучает военное дело.
Рано утром меня разбудил детский лепет. Лорочка стояла у моей кровати и с удивлением смотрела на меня своими большими серыми глазами. Я хотела притянуть ее к себе, но она стала упираться и закричала:
— Не надо! Не надо!..
А бабушка уговаривала:
— Это твоя мама!
— Нет! — кричала дочка. — Это не мама…
И она ни за что не шла ко мне.
…В Белогорске я впервые близко познакомилась с нашим тылом. На Перекопском перешейке уже шли ожесточенные бои. Меня поразило спокойствие, с каким наши люди работали для фронта даже тогда, когда враг подходил к окрестным селениям. В швейных мастерских Белогорска, где до войны шили женские наряды, теперь круглые сутки машины строчили военное обмундирование и белье. Там, где раньше изготовляли модельную обувь, теперь выпускали кирзовые сапоги и ботинки военного образца.
Когда я спустя несколько дней пришла в райком партии, там было много коммунистов, требовавших назначения в партизанские отряды. Здесь, в райкоме, я встретила свою старую приятельницу и сослуживицу Пашу Федосееву. Мы очень обрадовались встрече.
Паша была старше меня. До войны мы с ней вместе работали на одном предприятии в Белогорске. Она заведовала вышивальным цехом артели, а я была секретарем комсомольской организации.
Паша всегда отличалась высокой принципиальностью, была энергичной, боевой коммунисткой и учила этому молодых. Однажды после моего отчета на партсобрании Паша сильно покритиковала меня, а я, не поняв критики, обиделась на нее. Теперь же я встретилась с ней как с родной.
Паша рассказала, что читала в местной газете статьи о наших земляках-бойцах.
— А я иду в партизанский отряд, — сообщила она.
— Но у тебя ведь трое детей, Паша!
— Дети уже большие. Сын с начала войны на фронте, и дочь на днях добровольно ушла в армию.
— А младший? — спросила я.
— Его я отвезла к сестре в Зую. Помнишь, мы с тобой ночевали у нее проездом из командировки? Там и мама моя живет. Приглядят за Мишуткой. Ему ведь уже четыре года!..
— Да, я твою сестру помню, живет над шоссейной дорогой. Она педагог, кажется?
— Да. Тоже хотела в партизаны идти, но детей некуда девать.
И, помолчав, Паша кивнула на дверь секретаря райкома:
— Вот сейчас решается мой вопрос. Добиваюсь, чтобы включили в список партизан.
— А если не включат? — спросила я.
Паша строго посмотрела на меня:
— Кто может запретить мне защищать мою Родину?
— Я тоже пойду в партизанский отряд, если мне разрешат.
Из кабинета секретаря райкома Паша вышла радостная, как будто ее направляли в санаторий, а не в партизанский отряд.
— Ну вот, теперь иди ты добивайся! Будем вместе воевать!
Секретарь Белогорского райкома партии товарищ Каплун был очень занят, но меня все же принял и выслушал. Я попросила зачислить меня в партизанский отряд. Проверив мои документы, Каплун сказал:
— Нет, я не могу этого разрешить. Вам надо ехать в тыл.
— Эвакуироваться?
— Да, необходимо эвакуироваться, — твердо произнес он и, чтобы не продолжать спора, встал. — Вашего отца я знаю хорошо. Хотя он тоже готовится стать партизаном, но и ему надо эвакуироваться. Поторопитесь сегодня же уехать, иначе не успеете.
