В праздничной суматохе по-тихому упразднили военное министерство, Бломберга и Фрича отправили в отставку — за недопонимание стратегии фюрера. Особенно доволен был Геринг — со дня на день он ждал присвоения звания рейхсмаршала. Вместе с Бломбергом отставку получил и фон Нейрат — дабы в правительстве никто более не напоминал веймарские времена. Однако Нейрату намекнули, что его ждет в скором времени достаточно приличный пост — протектора Богемии и Моравии (правда, срок вступления в должность не оговаривался — Богемия и Моравия числились протекторатом рейха только в плане «Грюн», осуществление которого теперь полностью зависело от верховного командования вооруженными силами, в которое вошли Кейтель, Йодль, Браухич, адмирал Редер и, разумеется, Геринг — пока еще рейхсминистр).
Центр Берлина каждый вечер перекрывали для народного гуляния. Знакомые фасады центральных зданий покрыты портретами фюрера в новой военной форме. С крыш тяжело ниспадают знамена. Из репродукторов гремят марши Вагнера и симфонии Бетховена.
Особенно много народу толпилось у натянутых в тихих переулках, в сквериках, на площадях киноэкранов — хроника беспрерывно демонстрировала победные дни и часы фюрера: начальный кадр — рукопожатие Гинденбурга 5 января 1933 года. И дальше… Но лета тридцать четвертого, где в кадрах рядом с Гитлером, Гессом, Герингом, Гейдрихом мелькали Рем, Пфеффер, Карл Эрнст, Шлейхер, в хронике уже нет. Вырезаны. Зато уже примелькалась тонкая физиономия с очками-пенсне — Гиммлер.
На экране два поезда мчатся в одном направлении на расстоянии метра друг от друга. Открыв окно, фюрер улыбается кому-то. Оказывается — он улыбается Муссолини. Тот тоже стоит у раскрытого вагонного окна и тоже улыбается. Демонстрируется хроника визита дуче в Берлин в сентябре 1937 года. Бегут последние километры до столицы рейха, а два диктатора мило беседуют из окон разных поездов — весьма эффектно. Муссолини ступил на перрон, фюрер подходит к нему с лисьей улыбкой и трясущейся рукой, протянутой для рукопожатия. Муссолини сияет парадной формой, золота и серебра на ней не меньше, чем в большой королевской гинее. Этот фильм демонстрировали во дворе школы, и к экрану подтягивалось все больше гитлерюгендовцев, постепенно освобождающихся от занятий. Дорн ждал Фреда Гейдена и тоже смотрел на Муссолини. Фред появился, когда совсем стемнело. Сколько ему сейчас? Восемнадцать? Двадцать? Да, в этом году двадцать. Лоре было бы двадцать шесть.
— Здравствуй, Фред. Как ты живешь? Как папа? Герда? — Голос Дорна вдруг задрожал.
В глазах Фреда появилась усмешка — совсем как у его покойного брата Карла:
— Тебе прямо тут докладывать, гауптштурмфюрер? Давно получил новый чин? Пойдем к тебе. Я тебя не скомпрометирую. Как-никак член гитлерюгенда. И надеюсь, ты меня напоишь хорошим кофе, согласен на чай. Персональной машины еще не удостоили?
— Как видишь…
В самом конце Ундер-дер-Линден удалось сесть в автобус. До Тиргартена ехали молча, автобус был набит битком. На Дорна косились — черный мундир настораживал пассажиров.
— А заброшено у тебя, — процедил Фред сквозь зубы, располагаясь на кухне. Щурясь смотрел на пламя газовой горелки. — Помнишь, как вы с Карлом пирожные принесли мне и Лоре?
— Помню, Фред. Я ничего не забыл. И прежде всего — доброту твоего отца. Если бы тогда он не вытащил меня из казармы, если бы не сдал комнатку Герды…
— Ладно. Прошлое все это, прошлое…
— Суров ты, однако. Так что отец?
— Есть такая болезнь — старость называется.
— Ну а Герда?
— Особый разговор. Тоже не из легких.
— Тогда рассказывай о себе. Значит, решил стать государственным или партийным функционером — для того и созданы, как я понимаю, эти школы «Адольфа Гитлера»?
— Во-первых, чтобы бороться с врагом, его надо знать, — обстоятельным тоном ответил Фред. — Во-вторых, я всю жизнь беру пример со старших, например, с некоего Дорна. Знаешь такого? В комнатке Герды у моего отца жил… Вот и научился я у него кое-чему. Первое — иметь два лица. Очень полезно и перспективно в настоящей исторической ситуации. Ну, а в-третьих, учиться надо, ибо надо выходить в люди и думать о будущем, и не только о личном будущем. Во мне, правда, теперь культивируют дух штурмовых отрядов, как учит советник по делам просвещения Ахелис. Есть такой теоретик. Словом, как говорит фюрер: «Мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир: молодежь резкую, требовательную и жестокую. Я хочу, чтобы она походила на молодых диких зверей». Аппетит у нас и правда зверский… Жрать хочется, когда тебя на пайке держат.
— А цитатку ты, конечно, в школе Адольфа Гитлера вызубрил? Но прежние связи у тебя сохранились?
— Еще бы! Я для группы Робби неоценимый кадр. «Красная капелла» оттого и жива, что в ней люди с двойной жизнью работают.
— О «Красной капелле» я немного знаю. Но кто такой Робби и что за группа?
— Помнишь «оппель», под сиденьем которого рация стояла? Это и есть группа Робби. Его зовут Роберт Уриг, металлист, с тридцать четвертого по прошлый год отсидел, как положено. Отпустили под залог шестисот марок. Наши в молоке и хлебе детям отказывали… Он, его друзья по тюрьме Лукау и группа нашего Шульца. Я, Герда, еще есть надежные товарищи. Мог бы тебя свести с ними. Тебе опять нужна связь?
Дорн кивнул.
— Этот вопрос решаю не я. Ясность будет завтра. Можешь прийти в штаб «Силы через радость» нашего района? Завтра, часа в три? Я, кстати, после школы Адольфа Гитлера собираюсь работать именно чам, поскольку я ведь теперь еще и спортом серьезно занимаюсь, борьбой.
— Манят лавры Вернера Зееленбиндера?
— Ты его знаешь?
— Кто же не знает олимпийского чемпиона?
— На последних играх его засудили. Потому как чуют, что он наш. А он и правда наш. Кто тогда в Спорт-паласе был, когда Вернера засудили, лишили призового места, видели, этот железный человек рыдал как мальчик. Не медали ему жалко было. Он решил: если выиграет, значит, окажется под защитой Олимпийского комитета… Понадеялся, что «О, спорт, ты — мир» — это истина. И тогда думал прямо с пьедестала почета высказать, что такое фашизм и что на самом деле несет он Германии и всем простым честным немцам, что нацисты — самые обыкновенные бандиты. Вот он и капитан Ремер… Не знаю, может, с нами тебе, да и нам с тобой опасно дружбу водить, а вот с Ремером и Зееленбиндером хорошо бы тебе сойтись. Тебе Ремер точно нужен, — для убедительности Фред даже головой закивал. — У него крепкие связи с Центральной венской пожарной частью. Начнись в Австрии путч, поддержи этот путч вермахт, костяк всего австрийского сопротивления в этой части окажется, помяни мое слово. И имей это в виду. Видишь ли, нам тоже полезно знать то, что известно таким, как ты.
— Не боишься, Фред? Ты ведь у отца последняя опора.
— Конечно, блоклейтер с меня глаз не спускает. У нас ведь как теперь… Сын на отца доносит, отец на сына, все у гестапо выслужиться торопятся, кто слабее духом и мыслью. Но у меня официальное положение что надо. Характеристики Боу выставляют меня в весьма пристойном свете. Вопросов ко мне нет. С Гердой у меня никаких контактов. Капитан Редер запретил напрочь.
— Как она?
— Как… — Парень засопел носом. — А как может быть вдова при живом муже? Не уберегли мы Вальтера. Взяли его. В тридцать пятом, в январе. Сейчас он в лагере. Это конец, не сегодня так завтра… Тут сомневаться нечего. — Фред сжал кулаки. — Дураки мы, спохватились поздно…
— Не надо так резко о товарищах. — Дорн понял, что имел в виду молодой Гейден.
— Говорю и говорить буду. А все потому, что недооценили их террора. Теперь, когда основной костяк изолирован или физически уничтожен, это и дураку ясно. Но мы все равно работали и работать будем, боремся и бороться будем. Комитет Народного фронта в Париже, Манн там и прочий цвет германской интеллигенции, это, конечно, здорово, но это ведь в Париже, а надо в Киле, в Гамбурге, в Эссене, в Берлине… Чтобы каждый честный немец…
— Меня уговаривать не надо, Фредди, — грустно сказал Дорн. Его и радовала, и настораживала напористая боевитость молодого Гейдена. «Конечно, — думал Дорн, — ему сейчас в моих глазах очень хочется выглядеть взрослым и значительным. Берет на себя много? Но ведь в Компартии сейчас на счету каждый боец. Когда жертвой пали самые опытные, самые закаленные… Этому мальчику вполне могут доверять. Да и какой он мальчик! Двадцать лет. Будущее Германии за такими бескомпромиссными, цельными, пусть резкими, молодыми бойцами Компартии. Только бы им уцелеть!»
— Знаешь, Фред, а ведь воевать придется…
Гейден медленно покачал головой:
— Мы тоже так думаем. Но коли и ты говоришь… Когда? С Советами?
— Пока, наверное, с Чехословакией. С Советами подождут.
— СССР не одолеешь, это ты брось. Ну что ж… Да, — Гейден задумался. — Воевать. Если призовут в армию, что ж… Там для меня и моих друзей работы непочатый край. Может быть, наступит светлая минута, когда немецкий солдат бросит оружие… И по всему фронту начнутся братания. Как в восемнадцатом, когда наши братались с твоими, Дорн. Ради этой минуты я…
