Записка была написана по-немецки. Клемме, недоумевая, развернул ее и прочел.
«Вам угрожает опасность. Если хотите получить помощь, постарайтесь довериться тому, кто передаст вам это письмо. Будьте осторожны».
Клемме тотчас порвал записку.
Женщина доверчиво смотрела ему в лицо.
— Подождите, я сейчас! — проговорил он по-немецки, почти уверенный, что его поймут, и закивал головой.
Женщина ушла.
Он торопливо вернулся в палату, спросил у санитара свою одежду и сапоги. Одевшись, он сказал, что попробует достать сигареты.
Женщина ждала его за забором, сидя на обочине канавы.
Увидев Генриха еще издали, она поднялась и пошла не оглядываясь вдоль улицы, стараясь держаться ближе к забору.
Клемме осторожно двинулся следом за ней.
Едва только Клемме появился на пороге аптеки, как доктор Тростников сразу узнал в нем того пленного офицера, которому он накладывал в свое время повязку на рану.
— Я с волнением жду вас, лейтенант, — заговорил он, выйдя из-за конторки ему навстречу. — Вы можете ничего не опасаться, здесь никого-нет, кто мог бы услышать нас и понять, а тем более — повредить вам.
— Это вы мне прислали записку? — осторожно спросил Клемме, всматриваясь в лицо доктора и смутно вспоминая эти внимательные глаза, живо поблескивающие из-под очков.
— Вы разве меня не узнаете? Правда, встреча была очень короткой, но все же она была, хотя тогда я совсем еще не имел о вас никакого понятия.
— Вы доктор? Вы перевязывали мне рану? — догадался Клемме. — Я думал, вы ушли со всеми вашими.
— Как видите, я остался. Теперь мы как бы поменялись ролями: в плену уже не вы, а я. Но мне хотелось бы объясниться с вами по-настоящему. Пройдемте ко мне в комнату, там нам будет покойнее.
Он позвал Тоню, чтобы она подежурила за прилавком на случай появления кого-либо из покупателей, и повел гостя по лестнице к себе наверх.
— Я буду с вами совершенно откровенен, — сказал доктор, когда после нескольких минут, ушедших на то чтобы немного привыкнуть друг к другу, их разговор принял конкретный характер. — Я отдаю себе полный отчет в том, в каком положении я сейчас нахожусь.
Вы можете отнестись к тому, что я скажу вам, так, как это вам заблагорассудится, отрицать все, что вам покажется необходимым, вы даже можете, вероятно, застрелить меня из вашего пистолета под каким угодно предлогом: кто будет спрашивать с вас ответ? Все это я отлично понимаю и тем не менее я скажу вам совершенно откровенно обо всем том, что заставило меня встретиться с вами. Выслушайте меня терпеливо, и вам все станет понятно. Тогда, во время перевязки, вы обронили тетрадь с записями весьма примечательного содержания.
Лейтенант вздрогнул, рука его сжалась в кулак, он вопросительно посмотрел на доктора.
— Эти записки выпали из кармана вашего кителя, — продолжал Тростников, — и я поднял их без всякой задней мысли, с намерением вернуть вам после перевязки. Но, как вы, вероятно, помните, налетели эти ваши «юнкерсы», началась пальба, срочная эвакуация раненых, словом, черт знает что!
Я нашел эти записки ночью, ложась спать, у себя в пиджаке. Прочитав их, я почувствовал себя ответственным за вашу судьбу.
Но вы уже исчезли из виду. Я был почти уверен, что уже никогда больше нам не удастся увидеть вас вновь. Но вчера я вдруг узнал, что вы опять здесь.
Лейтенант слушал молча, слегка склонив голову, и доктор почти не видел его лица.
— Я всего только простой врач, — продолжал он. — У меня нет никаких полномочий и никаких связей с кем бы то ни было из нашего командования или наших властей. Я решил обратиться к вам просто так, по-человечески. Мне кажется, что вы находитесь в трудном положении. Вам известно о чудовищном преступлении, которое готовится против людей, и вы исполнены желания сделать все, чтобы предотвратить это преступление. Так ли я понимаю вас, лейтенант? Если так, то вы можете полностью довериться мне и рассчитывать на мою самую искреннюю поддержку.
Лейтенант неожиданно встал и протянул доктору руку. Выражение его глаз не оставляло сомнений в том, как он принял слова доктора Тростникова.
— Я верю вам, доктор, — горячо проговорил Клемме. — Наконец кончилось мое страшное одиночество. Если бы вы знали, чего оно стоило мне! Я всегда думал, что первый же человек в вашей стране поймет меня, как только я смогу объясниться. К несчастью, до сих пор мне это не удавалось, несмотря на все мои стремления. Я не знаю вашего языка, и это оказалось роковым для меня.
Он виновато улыбнулся и снова опустился в кресло. В его улыбке и в этом его смущении было что-то совсем беззащитное.
— Теперь с вами я сразу чувствую себя гораздо бодрее, — продолжал он. — Но скажите, что можем мы предпринять? Что касается меня самого, то у меня нет теперь никаких планов. Больше того, я, кажется, совсем потерял уверенность в себе самом и в целесообразности моих попыток встать одному поперек общей лавины. Мне немного неловко признаться вам, но меня уже преследуют сомнения. Мне кажется иногда, что я обречен, и что каждый на моем месте оказался бы в таком же положении.
Сегодня утром я как раз размышлял об этом.
Наверное, многие люди на земле страдают от того, что лучшие силы большинства из нас уходят на истребление себе подобных. Однако от того, что мы это понимаем, ничего не меняется. Все идет своим чередом, оставляя нам полную возможность в недоумении и бессилии разводить руками и страдать, сколько вздумается.
Боюсь, что вам непонятна эта степень отчаяния. Вы, вероятно, коммунист и, как все русские, очень тверды в своих оптимистических убеждениях?
— Нет, я не коммунист, — сказал доктор, почему-то вздыхая. — Но я Знаю, что самое главное состоит в том, чтобы никогда не терять веры в человека и его неограниченные возможности. Нет ничего вреднее, как думать, что мы бессильны перед чем бы то ни было на земле, а может быть, и во всей вселенной. Прошу вас, не теряйте и вы веры в себя, в свой порыв! Он истинно человечен. А его бессилие — кажущееся. Что из того, что вы и каждый из нас можем погибнуть? Пуля или осколок снаряда с одинаковым успехом пробивают голову, набитую ерундой, и череп, пылающий идеями, способными осчастливить человечество. Но мысль человеческая бессмертна и неистребима, как неистребима жизнь на земле!
Доктор говорил увлеченно, лицо его покраснело. Поддаваясь потоку своих идей, он, как всегда, верил в свою способность захватить ими собеседника и очень удивился, заметив откровенно скептическую усмешку в уголках губ молодого ученого.
— Неистребима? — переспросил Клемме с каким-то ожесточением. — Когда я был подростком, я сам неукоснительно верил в это и даже писал на эту тему пантеистические стихи, разумеется, стилизаторские, что-то в духе французского поэта де Виньи.
— А теперь? Теперь вы полагаете… — начал доктор и замолк, остановленный уничтожающей усмешкой молодого человека.
— Если так будет продолжаться — мы сами сожжем атмосферу нашей планеты, — сердито сказал Клемме. — Тогда не останется на земле ни одного живого существа.
— Сожжем атмосферу! — воскликнул доктор. — Но ведь для этого надо по крайней мере приблизить солнце или поднять к нему всю нашу планету.
— О, это не совсем так. Вы, вероятно, следите внимательно за успехами ядерной физики. Еще несколько лет назад Ферми в Италии, Резерфорд в Англии, венгры Вигнер и Сцилард, датчанин Бор, французы Жолио-Кюри, а также мы в Германии— Ганн, Штрассман, мой шеф профессор Орби и ученые многих стран получили, хотя и в лабораторных условиях, энергию уранового ядра. Вы, надеюсь, слышали про эти открытия. Американская пресса в начале 1939 года кричала о них на весь мир. Тогда же раздались голоса о возможной гибели планеты. Но эти взгляды были еще лишены научных оснований. С тех пор, однако, много изменилось. Едва прогремели первые залпы мировой войны, как слово «атом» исчезло из употребления. О нем замолчали, как по команде. Наступила та зловещая тишина, которая бывает обычно перед ударом грома. Лихорадочная работа ученых проходит теперь в глубокой тайне. Но уже ясно, что получение цепной реакции стало вполне реальным. Каждый грамм нового материала способен дать энергию, равную взрыву тонны тринитротолуола. Дело теперь только в том, чтобы добыть необходимое количество урана 235, и появится бомба, способная рассыпать в прах огромные города.
Он на минуту замолчал, странная улыбка появилась на его побледневших губах.
— Но это еще не самое страшное, да и не самое главное, — продолжал он. — Выслушайте меня, доктор. Та энергия, которую дает нам расщепленное ядро атома урана, отнюдь не исчерпывает титаническую силу, таящуюся в материи. Это лишь самый поверхностный и слабый слой, который нам удалось вскрыть. Но он открывает путь в доселе неизведанную сферу энергии, питающей вселенную и обеспечивающей равновесие нашей планетной системы.
