Поверьте мне, люди смогут принять правильное решение и смогут осуществить его!
— Признаться, я потому и стремлюсь перейти через линию огня, чтобы получить хоть небольшую дозу настоящего социального оптимизма, — горячо проговорил Генрих. — Вы правы: это необходимо для того, чтобы жить. И еще больше для того, чтобы продолжать свою работу без кровоподтеков в сердце. Но поймите меня правильно — я перехожу этот рубикон не с какими-либо шпионскими или полушпионскими целями. Я далек от того, чтобы указывать объекты для ваших бомбардировщиков или сообщать какие-либо секретные сведения. Да я и не готовился к этому и совсем не располагаю данными подобного рода. Я иду к вам именно для того, чтобы понять, где выход.
— И правильно делаете! — воскликнул доктор. — Я думаю, что вам не надо останавливаться на полпути, несмотря на тяжесть создавшегося положения. По вашим немецким сводкам, армия Гитлера вот-вот захватит важнейшие центры Советской страны, Ленинград уже окружен, судьба Москвы также считается предрешенной. Я готов был прийти в отчаяние. Но ведь стоит обратить внимание и на такой факт: наша огромная страна не дала еще ни одного по-настоящему мощного сражения. Значит, это еще впереди, и, стало быть, говорить о нашем поражении еще нельзя, несмотря на все кажущиеся признаки.
Лейтенант быстро встал и заходил по небольшому пространству между окном и дверью.
— Вы сообщили, что мне угрожает опасность, — внезапно спросил он. — Откуда она? Что вы об этом знаете?
— Я не ручаюсь, но мне кажется, что вас уже разыскивают, — хмуро ответил доктор. — Какие-то люди вскрывали могилу на школьном дворе, которую я считал вашей могилой. Кстати, Мне до сих пор неизвестно ваше настоящее имя. Судя по запискам, вас зовут Генрих Клемме, но вот этот плакат…
Доктор взял со стола свернутую в трубку листовку «Подвиг русской женщины» и развернул его перед Клемме.
— Если не ошибаюсь, здесь тоже фигурируете вы, хотя и под именем Курта Штольца? — спросил он. — Не правда ли, тут есть какая-то путаница?
— О да, доктор, это действительно путаница. Но я устроил ее сам и боюсь, что это очень скоро выяснится!
Доктор посмотрел в окно. Там все было обычно: от дома тянулся забор, дальше, в прогоне, виднелся стог свежего сена, за ним — низина, спускавшаяся к реке, невидимой за кустами. Небо опять стало серым. Буднично накрапывал дождь.
Он подвинул свой стул поближе к лейтенанту и заговорил совсем тихо.
— Недалеко отсюда, в лесных плавнях, есть наши вооруженные отряды. Они не очень велики по масштабам, но надежны вполне. Это наши партизанские части. Есть надежда переправить вас туда. При первой возможности вас доставят самолетом за линию фронта — в наш тыл.
Лейтенант глубоко задумался. Глаза его потемнели, и лоб пересекли две глубокие вертикальные морщины, придававшие его лицу одновременно выражение страдания и решимости.
— Что я должен для этого сделать? — .спросил он.
— Ничего. Возвращайтесь к себе и ведите себя так же, как всегда, чтобы не вызывать никаких подозрений. Но будьте наготове. Мы дадим вам знать. Вероятно, это будет не позднее, чем завтра, но, может быть, даже сегодня вечером.
Клемме встал и протянул руку.
— Да, совсем забыл, — сказал он, — где тут можно купить сигарет? Я обещал дежурному санитару.
— Возьмите у меня, — живо предложил доктор и тоже поднялся, чтобы проводить лейтенанта. — Тут не существует сейчас никакой торговли.
Он достал из письменного стола две пачки сигарет и отдал их Клемме.
Смолинцев очнулся оттого, что кто-то волочил его за ногу по земле. Каска стучала о комья, и ремешок больно давил на горло.
Он дернулся, что было сил, и вцепился руками в клочья пожелтевшей травы.
— О, дизер ист нох иммер лебендиг![3] — послышался испуганный возглас.
Ногу отпустили, и кто-то шарахнулся от него в сторону и побежал по выжженному полю.
Он сел на земле.
Там дальше, шагах в сорока, грубо захохотало какое-то существо в серой одежде и рогатой каске. Оно держало в руках бидон и поливало на костер мутную жидкость.
— Воллен вир бей лебендиг лейбн![4] — закричало оно.
И Смолинцев, не поняв слов, вдруг с холодным ужасом понял, что там, в костре, свалены в кучу тела убитых.
Должно быть, и его волокли туда, чтобы бросить в коптящее жирным дымом пламя.
Он сразу вскочил на ноги. Бросилась в глаза пушка, наполовину вдавленная в траншею, грязно-желтые овсяные стебли, искрошенные гусеницами. Недавно тут стояла батарея капитана Багрейчука.
Бежать!
Он бросился в сторону от костра и тут же застыл на месте; перед ним угрюмо толпились у дороги люди. Это были свои…
Словно стыдясь, они отводили от него потухшие взгляды.
Пленные! — он сразу сник, увидев сбоку солдат в рогатых касках. Один из них замахал на него автоматом.
— Бей флюхтфер, зух вирд гешоссен![5]
— Застрелит, — подсказал кто-то с болью и злобой.
Спотыкаясь, Смолинцев побрел к остальным, как овца, отбившаяся было от стада. Он и чувствовал себя овцой. Плечи вдруг опустились, руки повисли, глаза смотрели понуро; помимо воли он принял облик, общий для всех, кто был теперь рядом с ним.
— Шнеллер! Марш! Венн зи флюхтен, эршисен вир зи![6] — закричал часовой.
Вокруг зашевелились.
— Иди же! — Чья-то рука дружески коснулась его локтя.
Смолинцев тяжело повернул голову: перед ним был Багрейчук.
— Молчи! — прошипел он, предупреждая его возглас. — Не называй меня капитаном. Понял?
Как страшен был вид командира «пятачка»!
Казалось, он сам, подобно его орудиям, был только что вдавлен в землю, но каким-то невероятным образом остался в живых. Опаленные, в пятнах крови клочья гимнастерки висели на его смуглом теле, покрытом ссадинами и кровоподтеками. Правая скула зияла широкой раной, залепленной землей. Черные огненные глаза его потухли. И вдруг где-то в самой глубине этих глаз вспыхнула упрямая искорка, вспыхнула и засияла.
— Иди же, чего встал! — повторил он.
Плен. Кислый барачный запах, грязные бинты, пропитанные кровью гниющих ссадин и ран; металлические глаза надсмотрщиков, баланда из брюквы и ржаной муки, которую, однако, глотаешь судорожно, с болезненной жадностью; сон, похожий на обморок, глухая, отчаянная тоска и сладостные миражи грез.
Недели две их держали в бараке, построенном в сыром осиннике и обнесенном колючей проволокой, не позволяя выходить даже по нужде (в углу была вырыта яма).
Однажды их построили. Наскоро осмотрели и вывели из барака на огороженный двор.
День был сырой, без солнца, но теплый и тихий. Из осинника тянуло непередаваемо родным запахом прелой листвы. С почерневшей от дождя копны за забором поднялась сорока и низом полетела в перелесок.
Смолинцев опустился на траву у столба и, пока велись сборы, — выгоняли из барака замешкавшихся, выкрикивали команды, — не замечая и не слыша ничего этого, жадно и радостно дышал, и слезы текли у него по лицу. Ощущение жизни внезапно вернулось к нему с такой неотразимой силой, что он вдруг схватился руками за проволоку и громко и хрипло захохотал.
— Нет, не взять меня! Не взять! Не взять! — бормотал он.
— Ты что? Чего тебя разбирает?
Это был Багрейчук. Рана на лице затянулась. Бледные щеки заросли редкой клочковатой щетиной, кожа стянулась. Но глаза не потухли, в них горел все тот же несдающийся угрюмый огонь.
Смолинцев неловко поднялся.
— Ничего! Так просто! — он крепко вытер рукой влажное, как от дождя, лицо.
Всю их партию пригнали ремонтировать дорогу.
Булыжник и щебень были навалены вдоль старых кюветов еще, должно быть, до войны. Теперь человек двести согнанных сюда людей (тут были не только военнопленные) равняли землю, укладывали камень и утрамбовывали щебень деревянными «бабами».
Смолинцев и в пути, и здесь старался держаться вместе с Багрейчуком.
Дорога, которую они теперь чинили, была явно прифронтовой. Вдали то и дело слышались глухие, смягченные расстоянием удары орудий.
Смолинцев видел, с какой ненавистью поглядывал Багрейчук на часовых. Убежать бы к своим. А как убежишь, когда в двадцати шагах от тебя торчит часовой с автоматом и в перелесках плавают синие дымки немецких походных кухонь, и слышно, как то ругаются, то гогочут чужие солдаты?
Бей по булыжникам кувалдой, терпи и молчи.
Однажды утром где-то далеко за лесом послышался сначала сдержанный, потом все усиливающийся рокот мотора.
Сбивая колесами макушки деревьев, через лесок едва-едва перетянул самолет и неловко, дав сильного «козла», приземлился у обочины дороги.
На несколько минут он скрылся в облаке поднятой им пыли. Но пыль быстро осела, и стало видно, что это «Мессершмитт-109».
