сам. Я тоже не могла поверить, что немцы способны на такую идею.
Я сияла, не в силах сдерживать бурлящую во мне надежду. Однако мои коллеги не разделяли мой энтузиазм – насколько я понимала, из-за того, что провели в Аушвице дольше времени, чем я.
– И что ты ему ответила? – спросила Людвика.
– Пока ничего, хотела узнать ваше мнение.
Держа ребенка на руках, она пожала плечами и сказала серьезным тоном:
– Мое мнение, наверное, не имеет значения. Но если детям станет хоть немного лучше, то это уже достаточная причина для того, чтобы согласиться. И знай, что всегда и во всем можешь на меня рассчитывать. Помогу, чем смогу.
Мы обнялись, а Зося молча смотрела на нас, и в глазах ее читался страх. Наверное, матери, недавно потерявшей ребенка, тяжело было слышать о том, что другие дети пойдут в детский сад, где о них будут заботиться. Потом я забрала девочку у Людвики, потому что хотела немедленно забрать ее в свой барак.
– Я хотела провести с ней еще одну ночь, но да, так будет лучше. Любить кого-то в таком месте – плохая затея. За что бы ты ни зацепилась душой, рано или поздно это исчезнет. Лучше вообще ни к чему и ни к кому не привязываться, – хмуро произнесла Людвика и ушла за вещами.
Вернувшись, она передала мне сумку с несколькими пеленками, одеждой, старой погремушкой и одеялом.
– Большое спасибо вам обеим за поддержку. Не могу дождаться, когда завтра дам ответ Менгеле, – сказала я, выходя из барака.
В этот вечер я впервые после нашего прибытия в Биркенау ощутила нечто, похожее на счастье. Я не замечали грязи под ногами, глаз не задерживался на виде убогих стен, а когда я появилась в своем бараке с ребенком на руках, вокруг меня собралась группа женщин. Было странно наблюдать, как даже здесь младенец вызывает такую же реакцию, как и везде, – смесь нежности и любви.
Вокруг меня сгрудились мои дети, тоже пытавшиеся разглядеть малышку. В конце концов Адалия, широко распахнув глаза, спросила:
– Мамочка, у тебя родился еще один ребенок? Это моя новая сестренка?
Все женщины разразились смехом, хотя близнецам эта мысль не понравилась. Они скрестили руки на груди и надулись.
– Нет, милая, у этой малышки нет мамы, и мы позаботимся о ней некоторое время, – ответил я.
Анна взяла девочку на руки и принялась укачивать ее.
– Я оставлю ее на ночь у себя. Тебе ведь нужно отдохнуть, – сказала она.
– Точно хотите оставить?
Спать с ребенком было нелегко, а Анна была уже довольно пожилой, и к тому же лагерь сильно истощил ее силы.
– Это такое счастье – снова почувствовать прикосновение к нежной коже ребенка. У меня было пятеро. Трое умерли на моих глазах, а где Анхель и Данко, я не знаю. Им удалось спастись в суматохе, когда нас везли в лагерь, в который свозили евреев, цыган и гомосексуалистов. Я схожу с ума, когда думаю, как они где. Может быть, их вообще убили… Мы с Фремонтом, моим младшим внуком, оказались сначала в лагере Аушвиц I. Условия там чуть лучше, чем здесь. Не такие, как у нас, бараки, которые продувает со всех сторон, а кирпичные дома. Но в конце марта нас перевели сюда, где как раз заканчивалось строительство бараков. Нам не повезло – мы стали первыми обитателями нового лагеря.
Выражение лица Анны было таким печальным, что у меня перехватило дыхание. Когда при мне кто-то давал волю своим чувствам, мне было во сто крат тяжелее, хотя всем нам было несладко. Поэтому через какое-то время я вывела для себя правило: здесь можно выжить, только если думать как можно меньше и заглушать свои чувства.
Мы с детьми легли на свои нары. Трое малышей окружили меня, как неоперившиеся цыплята свою мать-наседку. А вот Блаз и Отис не спешили ложиться: им не терпелось рассказать о своих дневных приключениях.
– Сегодня мы с ребятами осматривали часть лагеря за баней и по другую сторону забора увидели мужчин. Они все были черными от сажи, и от них пахло дымом. Когда они вышли из бани, один мой друг спросил их, может, они пекари. Мужчины заулыбались и сказали, что да, а друг сказал им, что черный хлеб, который они пекли, ужасный на вкус. Они сильно смеялись, а потом эсэсовцы повели их к тем большим домам сзади.
Когда Отис уснул, Блаз устроился рядом со мной и тяжело вдохнул.
– Малыши не умеют держать язык за зубами. Лучше бы мы не знали, что происходит в тех домах, – начал он.
– Это точно, – согласилась я.
А он неожиданно спросил:
– Так это правда про детский сад?
– Откуда ты знаешь? – отпрянула я, застигнутая врасплох.
– Люди уже говорят. Ты же знаешь, здесь нет секретов, – серьезно ответил он.
– И что ты сам думаешь об этом?
Некоторое время Блаз молчал, нахмурившись. Он был глубоким мыслителем и не любил отвечать, не обдумав все как следует. Помолчав с минуту, он ответил вопросом на вопрос:
– Ты думаешь, они разрешат?
– Они сами попросили меня руководить детским садом, – ответила я.
– Но ты же понимаешь, что нацисты никогда ничего просто так не делают. Я постараюсь выяснить, что они затеяли.
Его взгляд на вещи удивил меня. Ему удалось разгадать механизм, согласно которому происходило все в этом огромном лагере. Мы были всего лишь крохотными винтиками в огромной и сложной машине. И конечно, мой сын был прав: ничего здесь не происходило без определенной цели. Кто-то более высокий, чем Менгеле, разрешил ему открыть детский сад, поэтому доктор должен был высказать в пользу этой идеи какую-то убедительную причину. Тем более что достать все необходимое для обустройства сада в разгар войны было нелегко. Даже такому человеку, как Менгеле.
– Да, наверное, ты прав. Но умоляю тебя: не нужно ничего выяснять, – сказала, но прекрасно знала, что он не послушается.
– Не беспокойся. Я буду осторожен. А ты уже знаешь, с какого возраста туда будут принимать детей?
– Все случилось так быстро, я еще ничего не успела выяснить. Давай-ка лучше ложиться. Завтра будет очень длинный день. Нам нужно выспаться.
– Да, я тоже устал, – сказал он, целуя меня.
– Я люблю тебя, Блаз, – сказала я, укрывая его одеялом.
– Я тоже люблю тебя, мама.
Я не сомневалась, что он улыбается.
Я легла, но мысли в моей голове мешали уснуть. Они крутились, сменяя одна другую. В ту ночь я не думала ни о муже, которого не видела вот уже много недель, ни о том,
