— Это я с мужем моим. Он утонул в речке по осени, когда рыбачили они. Хороший был человек, добрый, дурного слова про него никто не мог сказать. А это сынок наш. Он в Первую мировую погиб.
Старуха вытерла углом платка глаза и продолжила:
— А это внучки мои. После смерти сына и невестки я их выхаживала. И вот выходила, а тут война пришла, значит. Забрали их на фронт. Председатель приходил, бумаги читал. Тот внучок, что постарше был — его призвали, а младшенький добровольцем убег. Потом похоронки на них пришли, погибли ребятушки мои. Вот одна я старая и осталась. Никак боженька меня не заберет к себе. Уж молюсь я ему денно и нощно, ан нет, живу еще.
От этой истории у меня мороз пошел по коже. Я чувствовал смятение в душе. Ведь это благодаря нам на этих фотографиях траурные ленты. Сперва подумал, что ведь не мы убивали ее внуков, мы были лишь частью этой машины. А потом мысль прошибла — а вдруг наша вина в том?! А вдруг на наших руках кровь ее внуков?! Кто знает?! Мы должны быть наипервейшими и заклятыми врагами этой старухи, а она принимает нас, выхаживает. И ведь видно, что не со страху, чего ей бояться? Она за свою долгую и тяжелую жизнь уже свое давно отбоялась.
У меня даже мелькнула мысль, что бабка специально нас заманила к себе, чтобы отравить или опоить и сдать потом партизанам. Я приказал экипажу держать ухо востро, назначил дежурства. Всю ночь сжимал в руках свой пистолет, глаз почти не сомкнул, несмотря на усталость. Все время прислушивался к завыванию ветра на улице, пытаясь уловить подозрительные шорохи и вовремя среагировать. Мне мерещились бородатые физиономии партизан в окне. Казалось, что кто-то скрипит половицами на чердаке, глухо кашляет. Лишь под утро я забылся тяжелым сном.
Ребята меня с трудом растолкали. За окошком ярко светило морозное солнце, снег слепил глаза. В печке умиротворенно потрескивали дрова, а на крюке висел котелок, в котором булькала закипавшая вода. Все было, как прежде. Бабка вышла из сеней, неся пучок каких-то душистых трав.
На вопрос, что это, ответила:
— Травки разные полезные, сейчас чай будем пить.
Еды у нее в доме больше не было, и мы ограничились душистым обжигающим напитком.
Когда собирались уходить, она долго копалась в углу, выудила кое-какие теплые вещи и отдала нам. Я решительно ничего не понимал. Ведь старуха должна люто ненавидеть нас! Она должна мечтать лицезреть нас в аду, варящимися в огненных котлах, но вместо этого поит чаем и дает теплые вещи. Мой мозг отказывался найти разумное объяснение ее поступкам. Старуха хоть и была древней, на умалишенную совсем не походила. Когда мы прощались, я не вытерпел и через механика-водителя спросил у нее о странном поведении, просто не мог удержаться. Ее слова я помню до сих пор.
— Жалко мне вас, сынков.
— Но ведь мы воюем с вашими мужьями, сыновьями и внуками! — поражался я.
— Войну-то начинают те, кто наверху сидит, все поделить чего-то не могут, а умирать другим приходится, простым людям. Вы все мне сынки. Всех вас жалко.
Старуха не смотрела на расовую принадлежность, на чистоту крови. Ей было жаль всех, кто волей или неволей очутился на этой войне. Ей было все равно, кто ты, она сострадала всем. Я был удивлен и только спустя некоторое время осознал, что в ней, в этой дряхлой русской старухе, заключалась настоящая великая мудрость — то, чему учит нас Бог, и то, что мы так старательно пытаемся растерять, от чего так старательно пытаемся избавиться, — милосердие для каждого.
И теперь я по-другому смотрел на эти выгоревшие и разбомбленные дома, каждый раз вспоминая ту бабку…
Я заглянул в походный лазарет, но Фишера там не оказалось. Санитары в белых окровавленных халатах суетились, не успевая оказать помощь всем нуждающимся. В палатке было полно раненых, они стонали, кричали. На хирургическом столе лежал несчастный, которого крепко держали два дюжих санитара, пока хирург, ловко и деловито орудуя пилой, отпиливал ему ногу в районе колена. Раненый бился в истерике, во рту его была зажата короткая палка, в которую парень впился зубами. Меня замутило, и я пулей вылетел из палатки.
Правильно я поступил, что не послушался Шварца. Мне с моими смешными проблемами тут делать нечего.
Бруно я нашел неподалеку от лазарета. Он сидел, отрешенно глядя на закат. Голова его тоже была перебинтована, но повязка сделана туго и аккуратно. Конечно, в отличие от меня, ему повязку накладывал опытный, поднаторевший в этих делах санитар, а не старина Херманн.
Я подошел к нему, но он меня даже не заметил. Я уже привык к таким затуманенным глазам, которые смотрят сквозь тебя невидящим взглядом. Так смотрели многие, прошедшие сквозь ад тяжелого боя.
— Привет, — сказал я, разглядывая парня сверху вниз.
Бруно вместо приветствия молча кивнул. Я присел рядом.
— Как ты?
Фишер флегматично пожал плечами.
— Закуришь? — я пытался разговорить его, но Бруно лишь отрицательно мотнул головой в ответ.
— Ты все знаешь, да? — спросил я.
— Знаю, — голос у него был тихим, едва слышным и хриплым.
— Я просил его не лезть на рожон, — словно оправдываясь, сказал я.
Бруно снова кивнул.
— Как тебя ранило? — я решил сменить тему разговора.
— Пуля черканула. Из башенки высунулся, и меня зацепило. Не сильно, — Бруно потрогал повязку, — но крови много было. А у тебя что?
— Стыдно сказать, — замялся я, — башкой треснулся.
— Твоя повязка больше на тюрбан смахивает, — он впервые слегка улыбнулся.
— Это мои заботливые парни оказали первую медицинскую помощь. Поможешь мне ее снять? А то я в ней выгляжу как последний болван.
— Да, конечно.
Фишер понемногу начинал приходить в себя, и это хорошо. Не надо ему сейчас быть одному, ему надо выговориться, иначе в следующем сражении он может чего-нибудь напортачить. Даже опытные солдаты после такого стресса начинали в бою лезть на рожон. Я не исключение, а что тогда говорить об этом молодом парне.
— Посмотри, что там у меня, — попросил я, когда Бруно размотал грязный бинт.
— Ссадина и кровь запекшаяся. Жить будешь.
— Это обнадеживает.
— Как он погиб? — неожиданно спросил Бруно.
Об этом мне говорить не хотелось, я попытался отвертеться:
— Знаешь, мы на войне, тут постоянно гибнут люди. Ты сегодня потерял друга, и я тоже. Но это не значит, что мы должны сопли распускать. В моей роте три «тигра» сгорело. А я этих ребят хорошо знал и уважал. За каждого готов был поручиться. Всех не оплачешь.
— И все же? — настаивал Бруно.
Я отнекивался, но Фишер продолжал пытать меня расспросами, теребить душу, и в итоге я махнул рукой:
— Черт с тобой, слушай! Я попал в глубокую задницу и понял это слишком поздно. А Отто ринулся меня спасать. Одного в толк не могу взять — ведь он опытный танкист, видел же, что тоже лезет в ловушку. Что теперь говорить… Его «тридцатьчетверка» в упор…
Не стал я ему рассказывать, что запомнил номер того танка и никогда эти три цифры не забуду. Не сказал, как жажду поквитаться. Меня охватила злость и на русского танкиста, уничтожившего Отто, и на Бруно, заставившего в который раз вспомнить ужасную картину гибели друга.
— Буду мстить, — сквозь зубы процедил Фишер, словно прочитав мои мысли. Глаза его сузились, вспыхнули ненавистью.
Перехватив его взгляд, я вздрогнул, но Бруно ничего не заметил, слишком погружен был в свою злобу. В моей душе сейчас тоже все кипело и клокотало, но я не мог дать волю эмоциям, позволить им вылиться наружу. Парень еще слишком слаб, он подвластен порыву, его психика расшатана. Ему нужно научиться быть хладнокровным, иначе не выживет:
— Ты не мстить должен, а воевать, причем воевать хорошо. Месть разжигает эмоции, человек не способен собой управлять. Понимаешь?
Бруно посмотрел на меня, как на ребенка, говорящего глупости.
— Ладно, не буду тебе морали читать, сам все потом поймешь. Если выживешь. — Последнюю фразу я постарался произнести как можно более резко и цинично. И добился-таки результата. Бруно смотрел теперь на меня с вызовом.
— А что? — я словно не понял выражения его лица. — Ты же, наверное, в следующем бою за русскими танками гоняться начнешь. Вот тебя и накроют. Заманят в ловушку, как меня сегодня, и порвут на части.
— Я… — начал было возмущаться Бруно, но вдруг осекся и сник. Он понял, что я прав и знаю, какие мысли одолевают его.
— Ты теперь осторожным должен быть, — продолжил я. — У тебя есть преимущество — твой бронированный танк. И силу свою надо использовать с умом. Русские видят, что мы их с большого расстояния бьем, и ищут другие способы вывести нас из игры. Иваны быстро учатся на своих ошибках. Они знают слабые места наших машин. Но ты-то их тоже знаешь, поэтому продумывай каждое движение, не подставляйся.
Я замолчал, давая ему возможность переварить сказанное, а затем сменил тему разговора:
