сегодня ретивому овладеть собою и распорядился захватить эту несчастную девку в больничке. И слава богу, что ничего с нею не сделал! Ну, хоть тут присущая любому поднявшемуся бандиту опаска не дала сбоя!
Надо было смываться, как только узнал о задержании своих людей. Но… подвело это вот презрение к ополченцам, к этому вот сепарскому быдлу, которое захватило власть, вмешавшись во вполне налаженную жизнь и бизнес.
Это ж даже не шахтёры — те в большинстве своём и не собирались идти воевать, защищать якобы свою якобы республику! Так, всякий возлешахтный элемент в это самое ополчение попёр — милиционеры, бывшие военные, транспортники, чиновники, торговцы… Ничтожные слизняки, которых вон за малым не расклеили по гусеницам украинских танков, и если бы не россияне…
Презрение подвело Лысого, заставило переоценить свои возможности. Да и то сказать, речь-то шла о нейтрализации всего лишь одного военного, одного паршивого ополченца! А он вон каким оказался — скользким, как угорь, но и цепким, падла! Змей, мать! И со связями — аж до ГБ!
Далее Лысый играть с судьбою в «очко» не собирался. Бес действительно больше не перезвонил. И никто не перезвонил, кто раньше поддержал бы Виталия Чупрыну. Да и не одного его — а эти, внизу, риэлторы хреновы? Лысому ли, совладельцу их бизнеса, не знать, как они завязаны с ментовкой? И ведь наверняка звонили покровителям, когда их зачищали, как издевательски проинформировал всё тот же комендантский майор. И ничего! Не та ментовка стала…
Лысый вышел на лестничную площадку, как приказали: без оружия, держа в левой руке раскрытый паспорт, а правую руку подняв над головой. И к стеночке затем встал смирно, широко положив на неё руки и широко расставив ноги. И только скашивал глаза, пытаясь вычислить, где из толпящихся вокруг ополченцев этот неуловимый капитан Кравченко.
И только корчась уже от нестерпимой боли в паху и сквозь собственный вой услышав укоризненное: «Ты, Буран, совсем охренел, подследственного тут избивать?» — он догадался, кто тут был Кравченко. Вернее, узнал наконец того, кого только что видел в мониторе.
Но теперь ему было слишком больно и потому всё равно…
Вечер был никакой.
После задержания Лысого и его бандитов, кому не повезло в это время оказаться в этом месте, все как-то быстро оказались в делах.
Иришку отвезли опять в больницу, где положили в отдельную палату и на сей раз приставили уже настоящую охрану из комендачей. Покуда ждали «скорую», она почти ничего не говорила, лишь смотрела на Алексея лучащимися глазами и шептала время от времени: «Алёша… Ты такой, Алёша…»
Алексей глаза не отводил, старательно изображая радость и уверенность. Но в душе тяготился — и этими словами, и её сухими горячими ладошками, которыми она держала его руку, и необходимостью что-то изображать, чего не чувствовал.
Не чувствовал он привязанности к этой женщине. Вот как-то вдруг. Словно сдулось что-то в душе. Словно пусть и не яркий, детский, чудесный, но всё же цветной и пузатый шарик превратился в сморщенную квёлую тряпочку. И не осталось даже прежнего цвета.
Алексей всё пытался вновь и вновь надуть его, обнимая Ирку и гладя её по плечу, — но не получалось ничего. Только росло напряжение и… даже раздражение. Это было несправедливо, даже подло по отношению к женщине, из-за него пережившей столько боли и страха, — но он ничего не мог с этим поделать. Он мог только изображать живейшую заботу и внимание, на самом же деле лишь ожидая с нетерпением, когда подъедет «скорая». И подло радуясь, что хоть в больницу не надо ехать, поскольку и комендачи, и гэбэшники намеревались как можно оперативнее снять с него показания: все хотели побыстрее загородиться бумагами от прокурорского сурового ока. Рауф был тёмной лошадкой, и какие его интересы могли оказаться затронутыми всеми нынешними задержаниями, можно было только гадать.
Впрочем, хорошо, что он был весь занят делом Бэтмена, и покамест ему было не до событий вокруг капитана Кравченко, как вполне прозрачно намекнул Томич.
Получается, что Сан Саныч и после гибели своей страшной прикрыл друга.
В общем, Алексей с облегчением встретил медиков, приехавших за Иркой, с облегчением проводил её до машины, держа за руку и ласково перебирая её горячие пальчики. Нет, ласка не была механической — просто в нём действительно каким-то образом уживались и облегчение от близящегося расставания, и нежная признательность к женщине, и частица чего-то такого, что, наверное, можно было назвать любовью. И досада, что приходится играть роль нежного любовника, а не быть им, и нежелание оказаться в этой роли, и опасение, что как бы не прилипла теперь Ирка к нему окончательно. И раздражение от этой тотальной двусмысленности, в которую он как-то нежданно-негаданно угодил.
Вот чего не было — это мыслей о Насте. Вернее, была одна — промелькнула где-то быстрой тенью по тылу сознания. Но то ли сама эта мысль ощутила, явилась не к месту и не время и сама смылась по-быстрому, то ли просто мозг пометил соответствующее направление, как сапёр необезвреженную мину, — только больше не вспоминал Алексей об Анастасии.
А как проводил Ирину, так и вовсе не до того стало. Надо было отвечать на вопросы следаков, внимательно следя за извивами границы между правдой и умолчанием, чтобы никому не навредить из тех, кто так помог ему в эти часы. Школа Ященко помогала, конечно. «Зачем вы поменяли сим-карту в телефоне?», «Где вы ночевали сегодня?», «Почему в больнице вы представились сотрудником МГБ?» — кажется, всё естественно делал, по обстоятельствам, но сколько же зацепок потенциально кроется за этими вопросами!
Надоело! Надоело всё! Уже как гражданский шпак стал ощущать и, главное, вести себя капитан Кравченко, несгибаемый когда-то Буран! И это при том, что опрашивали, можно сказать, свои!
Всего-то чуть больше суток прошло с их с Мишкой посиделок в «Бочке», с которых всё и началось! Сбежать бы отсюда поскорее. К себе, на фронт!
«На войну бы мне, да нет войны…» — вспомнил Алексей вдруг слова из песенки Высоцкого. Вот уж точно!
Но сбежать не получилось.
Надо было забрать сперва свои вещи у Насти. И — тут же уйти. То, что было вчера, — случайность. Этого не должно быть — и, значит, никакого продолжения не будет. Вот только уйти надо сразу. С подрывом, как говорится. Иначе надо опасаться за собственное душевное состояние.
А — за её?
Алексей прикинул мысленно, как он мечется по городу между разными женщинами, волоча за собою нарастающий груз проблем.
Причём
