– Подавите свои страдания до вечера, – посоветовал Штайнер. – Тогда вы сможете предположить, что уже съели свою курицу. Вам станет намного легче.
– Что?! Что за ерунда? – Лысый явно расстроился. – И это по-вашему одно и то же? Вы просто болтун! Ведь все равно выходит, что я ее не съем. Кроме того, я мог оставить себе ножку на завтрак.
– Тогда дождитесь утра.
– Меня бы это не очень огорчило, – вмешался поляк. – Никогда не ем кур.
– Конечно, тебя бы это не огорчило! Ведь у тебя в чемодане никакой жареной курицы нет, – проворчал мужчина в углу.
– Даже если бы и была, все равно! Никогда их не ем! Терпеть не могу курятину. Меня от нее тошнит! – Поляк разглаживал бороду и казался очень довольным. – Совсем бы не огорчился. Подумаешь, курица.
– Вот заладил! Да тебя ведь никто и не спрашивает! – с досадой воскликнул лысый.
– Хоть ты мне сейчас подай курицу… Не притронусь к ней! – торжествующе объявил поляк.
– Господи ты Боже мой! Видали такое! – Обладатель курицы в чемодане горестно прижал ладони к глазам.
– Раз у него водятся жареные куры, значит, с ним ничего не случится, – сказал Штайнер. – А у нашего Иисуса Христа прямо-таки куриный иммунитет. Он презирает кур так, как Диоген презирал комфорт. Ну а если курочка в бульоне?
– Тоже нет! – твердо ответил поляк.
– А цыплята-паприка?
– Вообще никаких кур! – Поляк сиял.
– С ума сойти! – взвыл измученный владелец курицы.
Штайнер обернулся.
– Скажи, Иисус Христос, а как ты насчет яиц? Куриных яиц?
Сияние прекратилось.
– Яички, да! Очень люблю! – По бородатому лицу пробежала тень смутного томления. – Четыре штуки, шесть штук, двенадцать штук… шесть всмятку, остальные – глазунья. С жареной картошечкой. С жареной картошечкой и шпиком.
– Не могу больше слушать! Распните на кресле этого прожорливого Христа! – завопила «курица в чемодане».
– Господа, – раздался приветливый басистый голос, в котором послышался русский акцент, – к чему столько волнений из-за какой-то иллюзии. Мне удалось протащить сюда бутылку водки.
Русский откупорил бутылку, отпил из нее и передал Штайнеру. Тот сделал глоток и подал ее Керну. Керн отрицательно покачал головой.
– Пей, малыш, – сказал Штайнер. – Это тоже надо уметь. Придется поучиться.
– Водка – это очень хорошо! – подтвердил поляк.
Керн отхлебнул и передал бутылку поляку. Тот поднес горлышко к губам, лихо запрокинул голову и принялся пить.
– Ну и горазд лакать этот яйцепоклонник! – злобно пробурчал обладатель курицы и вырвал у поляка бутылку из рук. – Осталось совсем немного, – с сожалением сказал он русскому, отпив свою долю.
Тот пренебрежительно махнул рукой:
– Не беда. Меня выпустят сегодня вечером. Как русский я имею нансеновский паспорт[19].
– Нансеновский паспорт! – почтительно повторила «курица». – Значит, среди безродных вы – аристократ.
– Мне очень жаль, что вы еще не имеете его, – вежливо ответил русский…
– У вас было преимущество, – заметил Штайнер. – Вы были первыми. Мир встретил вас с великим состраданием. А на нашу долю выпала лишь малая толика сочувствия. Нас, конечно, жалеют, но все тяготятся нами. Мы – нежелательный элемент…
Русский пожал плечами. Затем передал бутылку единственному человеку в камере, который до сих пор не проронил ни слова.
– Пожалуйста, отпейте и вы глоток.
– Благодарю, – отказался тот, – я не из ваших.
Все посмотрели на него.
– У меня есть настоящий паспорт, родина, право на проживание и на работу.
Все помолчали.
– Можно узнать, – спросил русский после некоторого колебания, – почему же в таком случае вы здесь?
– В связи с моей профессией, – важно ответил тот. – Я не какой-нибудь опасный беженец без паспорта. Я вполне порядочный карманный вор и шулер с полными гражданскими правами.
На обед принесли жидкий фасолевый суп без фасоли. На ужин дали то же самое, но на сей раз эта бурда называлась кофе. Кроме того, каждый получил по куску хлеба. В семь часов щелкнул дверной замок. Предсказание русского сбылось: пришли именно за ним. Он простился со всеми, как со старыми знакомыми.
– Через четырнадцать дней я загляну в кафе «Шперлер», – сказал он Штайнеру. – Может, встретимся там, и тогда я придумаю что-нибудь для вас. До свидания!
К восьми часам полноправный гражданин и шулер уже созрел для истинного братства и солидарности. Он достал пачку сигарет и пустил ее по кругу. Все закурили. Тусклый свет сумерек и огоньки сигарет создавали в камере атмосферу почти домашнего уюта. Карманник заявил, что его следователя интересует лишь одно: совершил ли он в последнем полугодии крупную кражу. Он полагал, что следователь вряд ли докопается до чего-нибудь. Затем он предложил сыграть в карты и, как заправский фокусник, достал из кармана пиджака колоду.
Уже стемнело, а свет все не включали. Шулер был подготовлен и к этому. Еще одно ловкое движение, и в руках у него оказались свеча и спички. Свечу прилепили на выступе стены. Она горела матовым дрожащим пламенем.
Поляк, «курица» и Штайнер придвинулись поближе.
– Играем без интереса, не так ли? – спросила «курица».
– Само собой разумеется, – улыбнулся шулер.
– А ты не сыграешь с нами? – обратился Штайнер к Керну.
– Не умею играть в карты.
– Надо выучиться, малыш. Иначе что же ты будешь делать по вечерам?
– Завтра попробую. Сегодня не хочу.
Штайнер обернулся. В тусклом свете свечи его лицо казалось изборожденным глубокими морщинами.
– Тебе нехорошо?
– Нет, почему же? Просто устал немного. Полежу на койке.
Шулер уже тасовал колоду. Он делал это элегантно и весьма искусно. Карты в его руках трещали и хлопали, словно выстрелы.
– Кто сдает? – спросила «курица».
Полноправный гражданин предложил всем снять по карте. Поляк вытянул девятку, «курица» – королеву, Штайнер и шулер – по тузу.
Шулер быстро взглянул на Штайнера.
– Прикупаем.
Он потянул еще карту. Снова туз. Он усмехнулся и передал колоду Штайнеру. Тот небрежно вытащил нижнюю карту – туз червей.
– Вот так совпадение! – расхохоталась «курица».
Шулер не смеялся.
– Откуда вы знаете этот трюк? – озадаченно спросил он Штайнера. – Тоже работаете по моей части?
– Нет, я любитель. Поэтому похвала профессионала радует меня вдвойне.
– Не в том дело! – Шулер посмотрел на него в упор. – Ведь этот трюк придуман лично мною.
– Ах вот оно что! – Штайнер загасил окурок. – А я выучился ему в Будапеште. В тюрьме. Перед высылкой. От некоего Катчера.
– От Катчера! Тогда все понятно! – Карманник облегченно вздохнул. – От него, значит! Катчер – мой ученик. А вы это здорово освоили.
– Да, – сказал Штайнер, – когда человек долго находится в пути, он может научиться многому.
Шулер передал ему колоду и внимательно посмотрел на пламя свечи.
– Скверное освещение… Но мы играем, разумеется, только ради удовольствия, господа, не так ли? По-честному…
Керн улегся на койке и закрыл глаза. Его переполняла какая-то туманная, серая печаль. После утреннего допроса он не переставал думать о своих родителях; давно уже он не предавался воспоминаниям. Керн мысленно видел перед собой отца в день, когда тот вернулся из полиции. Один из его конкурентов сообщил в гестапо, что он ведет антигосударственные разговоры. Доносчику хотелось разорить отца, чтобы затем купить у него за бесценок небольшую лабораторию по производству медицинского мыла, духов и туалетной воды. План этот, как и тысячи других подобных планов, удался. Отец Керна провел шесть недель в заключении и вернулся оттуда совершенно сломленным. Он никогда не говорил о том, что пережил. Лабораторию приобрел конкурент, уплатив за нее совершенно смехотворную цену. Вскоре пришло предписание о высылке, и начались бесконечные мытарства. Из Дрездена в Прагу; из Праги в Брно; оттуда через границу в Австрию, из Австрии полиция на следующий же день переправила их обратно в Чехословакию; несколько дней спустя они тайком вновь перешли австрийскую границу и добрались до Вены. Во время ночного перехода через лес мать сломала себе руку. Кое-как удалось наложить шины из веток… После Вены – Венгрия. Около месяца они жили у родственников матери. Затем снова полиция. Расставание с матерью. Венгерка по происхождению, она могла остаться на родине. И снова граница. Снова Вена. Жалкая, нищенская торговля мылом, туалетной водой, подтяжками и шнурками. Нескончаемый страх – а вдруг кто-то донесет, а вдруг сцапают… Вечер, когда отец ушел и не вернулся… Месяцы одиночества. Одно тайное пристанище, потом другое, третье…
Керн повернулся. При этом он толкнул кого-то и невольно открыл глаза. На койке рядом с ним, словно черный узел, лежал последний из обитателей камеры, мужчина лет пятидесяти. За весь день он почти ни разу не шевельнулся.
