* * *
Весть о том, что Омельченко отстранен от командования полком, разлетелась по гарнизону, как выстрел. «Омелю сняли!» — только и слышалось среди летчиков, штурманов, авиаспециалистов. И Александра удивляло равнодушие, а то и злорадство людей, которые еще вчера заискивали перед командиром, выражали свою признательность. Были, разумеется, и такие, кто держался с подполковником с достоинством, несмотря на его строгость, а порой и грубость; неуважительность же никогда не замечал. Многие, несомненно, относились к нему с почтением: летал, как Бог, в тактике разбирался превосходно, разгадывал любые хитроломки фашистов, сам же придумывал неожиданные, тактические приемы. Он был мудр, несмотря на кажущуюся суровость прост и заботлив, дорожил подчиненными, не посылая зазря на смерть и в обиду другим начальникам не давал.
И все-таки нашелся один негодяй, который не постеснялся исказить факты, чтобы нанести ощутимее удар. Несомненно, тот, кому Омельченко серьезно насолил. Кто?
Александр перебрал в памяти офицеров, с кем особенно конфликтовал командир полка. Не так давно он наказал старшего лейтенанта Кочана за то, что тот в разведывательном полете допустил самовольство, изменил маршрут, чтобы пролететь над родной деревней; и экипаж еле отбился от «мессершмиттов»; объявил двое суток домашнего ареста. Летчик хотя и не сидел «дома», продолжал выполнять полеты, долго брюзжал среди товарищей, жалуясь на несправедливость. Кочан самолюбивый, с большим самомнением пилот, мог сгоряча и написать; хотя у таких людей, кто не умеет таить обиду внутри, эмоции чаще всего выплескиваются наружу. А тут прошло больше недели…
Мог написать и штурман Кабаков, мрачноватый, себе на уме лейтенант. Он даже с членами экипажа не дружил и в полете на проверку с Омельченко на замечания командира не реагировал, над целью заставил трижды делать заход, пока не сбросил бомбы.
На земле Омельченко тогда вылез из самолета красный, как рак и с негодующе сверкающими глазами. Положил свою богатырскую руку на плечо штурмана и поволок его вокруг посеченного осколками бомбардировщика. Александр ожидал, что у подполковника не хватит выдержки и он залепит штурману в ухо. Но Омельченко сдержался, сказал с надрывом:
— Я думал, что ты трус, а ты просто кретин. Буду ходатайствовать о переводе тебя в пехоту, там нет такой дорогой техники, и, может, там тебе прочистят мозги.
Неожиданно за Кабакова вступился командир экипажа капитан Биктогиров.
— Разрешите, товарищ подполковник, мне самому прочистить ему мозги? Раньше он, конечно, дрейфил над целью, вот и решил доказать, что не трус. Я сделаю из него штурмана и человека, только оставьте его в экипаже.
Омельченко только в сердцах махнул рукой.
Мог Кабаков завязать узелок на память. Но ради чего? Не такой же он глупый человек, чтобы не понять — о нем же забота командира.
Мог написать донос и Бергис. Но только не командиру корпуса, а по своей линии…
В чем, собственно, обвинили командира? Что выпивал с подчиненными. А как же иначе, как изучать их характер и качества? Пьяного председателя колхоза вытащил из-за стола и проводил пинком под зад. Но тот заслуживал худшего. Отказался на своих самолетах возить уголовников, чтобы собирать сведения о вернувшихся с оккупированной территории сбитых членах экипажей? Но разве не знает Тупиков, что в одном полете зэк, перед тем как выпрыгнуть, бросил в кабину стрелков гранату. Хорошо, что стрелок-радист не растерялся и тут же выбросил гранату в люк. Нет, Тупиков совсем не прав. И директиву командования ВВС о повышении дисциплинарной ответственности надо читать с умом, а не как догму о злостных нарушителях.
Долго Александр не мог заснуть, болея душой за Омельченко, гадая, кого же вместо него назначат командиром. В полку, конечно, есть хорошие летчики и командиры, но таких, как Омельченко, он был уверен, нет.
Уснул далеко за полночь. Проснулся как обычно в шесть и узнал от дежурного: командиром полка назначили майора Шошкина. Александр глубоко вздохнул: слаб характером. А казарма одобрительно загудела. Кто-то даже крикнул: «Ура!»
В столовой за завтраком к Александру подошел дежурный по штабу.
— Товарищ капитан, майор Шошкин просил вас после завтрака зайти к нему.
Ничего необычного в таком вызове не было — очередное боевое задание, — но Александру приглашение чем-то не понравилось.
Он допил чай и, чтобы не мучить себя догадками, отправился в штаб.
Майор Шошкин встретил его прямо-таки по-приятельски: вышел из-за стола навстречу, улыбающийся, протянул ему руку и крепко пожал.
— Здравствуй, Александр Васильевич. Присаживайся, — подвел к стулу. — Как спалось, какие приятные сны снились? Слышал, какие у нас нежданно-негаданно случились пертурбации?
— Слышал, — без одобрения произнес Александр.
— Так-то… Земля крутится, вертится, несмотря ни на что. — Помолчал. — Велено мне принять командирские дела. И, значит, вместо себя заместителя подобрать. Я вот тут ломал голову и выбрал тебя, — пытливо глянул ему в глаза, надеясь увидеть радость. Но Александр, удивленный таким предложением, опустил голову. Всего три месяца назад его назначили командиром эскадрильи. А сколько летчиков старше его и по возрасту, и по званию, и по опыту. Как они воспримут такое стремительное восхождение? Вон как некоторые круто развернулись к Омельченко…
— Благодарю за доверие, — ответил Александр. — Но извините, товарищ майор, я еще с должностью командира эскадрильи как следует не освоился.
— Не прибедняйся, — насмешливо подмигнул Шошкин. — Вижу, как на земле руководишь и как в небе командуешь. Подчиненные тебя уважают.
— И Омельченко они уважали, — не сдержался Александр. — Скажите, Павел Андреевич, как вы расцениваете такое перевоплощение? Вас оно не пугает?
Шошкин посерьезнел, подумал. И снова улыбнулся.
— Омелю мы все хорошо знаем. Суровый был человек. Его боялись и делали вид, что уважают. А на страхе далеко не уедешь. Вот и вывод: командир, потерявший уважение подчиненных, не имеет права повелевать ими. Это и нам зарубка на носу.
— Но приказ — это насилие. А кому оно нравится?
— В том-то и мудрость: повелевать людьми, не унижая их достоинства, не злоупотребляя властью.
— Чтоб волки были сыты и овцы целы?
— В принципе — да, — рассмеялся Шошкин. — В том-то и трудность, и секрет командования. Но не будем огорчаться за Омелю, он свое покомандовал, и будь уверен, ему найдется достойное место. Теперь мы должны доказать, на что способны.
Откровенное осуждение прежнего командира полка очень не понравилось Александру, и он ответил, не скрывая холодности:
— Нет, товарищ майор, я считаю, что еще не дорос до должности заместителя командира полка, и потому вынужден отказаться от вашего предложения.
Шошкин понял, что решение категоричное. Нервно побарабанил пальцами по столу.
— Что ж, вольному волю, — сказал со вздохом и неодобрением.
* * *
Подшивалов высадил Ирину километра за два до Каменки, до села она добралась часа за два и поплутала изрядно, ноги от усталости еле плелись. Метель по-прежнему не утихала, с неба обрушивались лавины снега, все вокруг выло и свистело, в двух шагах ничего не увидеть и не услышать; и как она пробилась к заветной хатенке, вся мокрая и выбившаяся из сил, с трудом представляла.
Дважды постучала в окно условным знаком. Хозяйка, немолодая одинокая женщина, открыла довольно быстро и, впустив Ирину за порог, заговорила шепотом, скороговоркой:
— Ко мне на постой двух фрицев поставили. Правда, сейчас их нет, Новый год где-то справляют. Черт знает, когда заявятся… Ума не приложу, как с тобой…
И Ирина не знала, что делать. Она так устала, еле держалась на ногах. И идти некуда. Слова сами вырвались:
— Пойду я…
— Куда в такую круговерть? Мокрая вся, измученная. — Махнула рукой. — Черт с ними, может, надолго загуляли. Хоть отогреешься. В случае чего, скажем: «Племянница из Мазанки, на Новый год притопала. Документы-то у тебя в порядке?
