— Да вы поглядите на наших коровенок, Василь Иваныч, — как-то разговорился все-таки пастух, захватывая в бурую от загара руку громадный длинный кнут. Бегают, как те собаки, ищут, чего бы сжевать. Какие у нас пастбища? Трава выгорела, а ту, что еще оставалась, повытолкли.
Примерно это же говорили и доярки:
— Как с коровы молока спросишь, когда у нее брюхо пустое?
А наша ударница тетя Паша добавляла:
— Скотина, она не глупее человека и обращенье чувствует. Что ты ей дашь, то она тебе и вернет. Нет уходу, не будет и приходу.
Я и сам отлично видел, что колхозный скот отощал, вид имел заморенный. Из района требовали, чтобы мы увеличивали поголовье. А нам это бы стадо прокормить. Коровники у нас разваливались, у ворот росли горы навоза, гнилой соломы, скапливалась черная вонючая жижа.
«Почему так туго с кормами? — размышлял я. — У нас за Случью заливные луга, вон какой травостой отменный! Правда, много сенокосных угодий распахали под зерновые. И все-таки если по-хозяйски выкашивать луга, беречь корма, то для колхозной скотины вполне хватит».
Начал я с похода за чистоту; собрал всех до одного скотников, конюхов, доярок, сказал им:
— Почему скотина должна по колено в грязи стоять? Вам же самим через эти кучи лазить приходится.
— Времени не хватает, Василий Иванович. И так в потемках подымаемся, в потемках в постель тыкаемся. А там еще по дому сколько переделать. Щи-то надо сварить, детишек прибрать?
— Небось пану Крупскому так бы не ответили. У него разговор был короткий: делай все на совесть или бери расчет.
Смущенно улыбаются, жмутся, отворачиваются.
— Там деньги платили, — бросил один, из, конюхов. — Хоть и малые, а все же…
Такого ответа я ожидал.
— Вот какая у тебя душа, Ефим Семеныч, — сказал я. — Только на деньги откликается. Значит, тебе все равно, стоит над тобой управляющий с кнутом или ты сам себе хозяин? Тогда-то небось в три погибели гнулся, из кожи лез, а теперь полдня потягиваешься. Потому и «палочки» у вас пустые, что так рассуждаете. Конь телегу не потянет — с места она сама не тронется. Давайте и мы как следует рукава засучим, а уже после будем обсуждать, выйдет что или не выйдет. А языкам своим отдохнуть дадим. Посмотрите, какие горы навоза скопились у коровника. А на поле этот навоз лишним пудом хлеба обернулся бы. — И, чтобы показать пример, я первый взял вилы. Поднял лопату пастух, подключились доярки, и мы устроили настоящий субботник.
Так мы очистили ферму, свезли навоз на поля. После этого мне пришлось-таки взяться за специальную литературу по животноводству, беседовать со стариками. Они посоветовали подкармливать коров и на ферме, после того как их пригонят с пастбищ: «Охапки две-три свежей травы подбросить в ясли, пускай жуют».
— Что ж, — согласился с этим предложением Прихожий. — Я не противник. Только б в зиму не остались без сена.
— Надо ударить по рукам тех, кто ворует корма, — ответил я. — Тогда наверняка хватит.
На это Прихожий промолчал.
Второе, что я ввел по совету одного старика, — ночной выпас колхозного стада. Делали мы это в особенно знойную погоду, когда днем жара, оводы, слепни не давали скотине спокойно поесть. Вроде бы простое, немудреное дело, а удои сдвинулись, стали постепенно расти.
С каждым днем я все больше осваивался в Метявичах, вживался в колхозные дела, ближе узнавал людей. Жена хозяйничала, старшая дочь Оля нашла себе подруг среди будущих одноклассниц. Приглядывался и к нам народ: чего мы сто́им.
Понадобилось мне раз ехать в Старобин по вызову райкома. Пришел я на конюшню и сказал, чтобы запрягли гнедого в повозку. Конюх вывел лошадь из станка и стал надевать хомут. Надел его неправильно, клещами кверху, а сам хитро косится на меня. Явно ждет: что же я буду делать?
— Готово? — спрашиваю. — Садись и езжай.
Конюх поспешно бросил цигарку, затоптал ногой и как следует запряг коня. Смотрю, глаза виновато прячет.
Съездил я в Старобин, вернулся, но больше об этом случае мы с ним не вспоминали.
Разумеется, я учитывал, что и в городе и в деревне продолжается острая классовая борьба. И в Старобинском районе коллективизация проходила с осложнениями. В деревне Саковичи, как рассказали мне, даже были жертвы. Застрелили милиционера, при раскулачивании был убит секретарь райкома комсомола. Тогдашние шептуны пускали слушки, будто скоро сгонят всех спать под одним одеялом.
У нас в «Новом быте» тоже не обошлось без слухов. Подкулачники пользовались всяким поводом, чтобы вносить в работу разлад, пускать злобные сплетни.
Подошло время уборки. Кошанский провел заседание правления, мы проверили готовность колхоза к страде.
Прикинули, что сами сумеем скосить, обмолотить, а чем нам должна помочь МТС, в зону которой входил наш «Новый быт». Вновь подняли вопрос об охране колхозной собственности. Кошанский говорить был не мастер, да и я недалеко от него ушел, но все же в основном разъяснительная работа ложилась на мои плечи.
— На ответственные посты, — говорил я, — нужны такие люди, которым можно смело доверять. Сами вы знаете, как заяц морковку сторожил. Нам таких зайцев-грызунов не нужно. Вы, товарищи, должны понимать, что такой «сторож» воровать-то будет у вас. Поэтому давайте подбирать только таких, которые сумеют охранять богатство колхоза.
Сторожам я потом наказывал:
— Ко всяким расхитителям надо относиться без пощады. Не покрывать их. Для вас не должно быть ни родственных отношений, ни соседских. Запомните: вам доверил коллектив и вы должны оправдать его доверие.
Коммунистов и комсомольцев правление расставило на самые трудные участки.
Уборку мы встретили по-боевому. За эти три недели я стал похож на араба, так как с утра и до ночи был в поле, на токах, у молотилки. Все мы похудели, зато такого бодрого настроения давно никто не испытывал. Дружно работали все. Когда командиры идут во главе отряда, солдаты всегда воюют с подъемом.
Но вот беда: хищения продолжались. Везут зерно с тока — отсыплют себе пару ведер, огурцы с огорода — мерку домой.
Другое, что было характерно для тех лет, — нехозяйское, безответственное отношение некоторых колхозников к инвентарю, сбруе, инструменту. Смотрели на них как на что-то чужое. Окучивают на поле картошку — бросают тяпки в грядке. Работают в саду, в огороде — лопаты, грабли порастеряют. Поломают зубья у жнейки, выпрягут лошадей, уедут. То в поле бочонок для воды оставят, и он рассохнется, то ведро, а то и косилку, плуг, борону.
Очень медленно, с трудом, но все-таки колхозники подтянулись в работе. Это в один голос отметили чуть не все правленцы, бригадиры. Очевидно, подействовала хорошая подготовка к уборке, организованность. У людей появился интерес. Подстегивали и специальные листки, которые выпускала редколлегия нашей стенгазеты, и красочный щит, поставленный перед правлением: в самолете летели передовики; отстающие же, лодыри тащились на черепахе. У щитка всегда толпился возбужденный народ.
Начали косить сено. Пришел я на луг, пригляделся. Кто старается, забирает косой широкие ряды, срезает траву низко, ровно. А кто будто ворует, режет только вершки, делает огрехи.
— Что ж, — говорю, — одни верхушки забираете?
Молчат косцы.
— Вы же только портите травы, — продолжаю я. — Небось на своих наделах старались.
Опять молчат. Только кто-то тихонько обронил:
— Там сено в свой сарай шло.
— А сейчас в мой, что ли, пойдет? Или мы с вами и государство не одно и то же? После не жалуйтесь, что трудодень мало весит.
Одна женщина — языкатая, щеголиха — бросила мне:
— А ты, партийный секретарь, возьми-ка да сам попробуй. Иль, думаешь, легко?
Я взял косу у ближнего ко мне колхозника. Все приостановили работу, смотрят на меня во все глаза. Кое-кто прячет улыбку. Я попробовал лезвие — совсем тупое. Посадил правильно по-своему росту «дедок» (косец был выше меня). Навел косу бруском, так что в пору бы и бриться, и начал ряд.
Взял широкий размах, двинулся вперед споро. Прошел до конца прогона, все стоят, смотрят, но я вижу — выражение у людей совсем другое. Начал другой ряд. Оттого, что давно не работал, спину стало ломить, руки болят, пот глаза заливает. Темпа я, однако, не снизил, так и дошел до конца. Дышу тяжело, но улыбаюсь, вернул косу хозяину:
— Уморился. Отвык.
А он не может скрыть удивления:
— Умеешь ты косить, товарищ секретарь. По правде сказать, мы не надеялись…
Слух о том, как я косил, разнесся по всем бригадам. При встрече люди останавливались, заговаривали о хозяйстве, советовались. Общее мнение сложилось такое: крестьянскую работу знает.
И когда я появлялся в поле, на лугу, на огороде, колхозники подтягивались, понимая, что меня не проведешь.
Казалось бы, какое отношение к моей партийной работе имели косьба, умение запрячь лошадь, наладить жнейку? Оказывается, самое прямое. Основная масса хлеборобов теперь поверила в меня. Они и раньше видели, что я целый день с ними — то на поле, то на ферме, то в конторе, не считаюсь со временем. Видели, что стараюсь в каждом вопросе разобраться по справедливости. А теперь еще убедились, что я не новичок и в крестьянском труде. Им явно нравилось, что партийный секретарь у них знаком с сельским хозяйством не по книгам.
