Казалось бы, какое отношение к моей партийной работе имели косьба, умение запрячь лошадь, наладить жнейку? Оказывается, самое прямое. Основная масса хлеборобов теперь поверила в меня. Они и раньше видели, что я целый день с ними — то на поле, то на ферме, то в конторе, не считаюсь со временем. Видели, что стараюсь в каждом вопросе разобраться по справедливости. А теперь еще убедились, что я не новичок и в крестьянском труде. Им явно нравилось, что партийный секретарь у них знаком с сельским хозяйством не по книгам.
Все мы знаем, что человека, который работает искренне, от души, сразу отличишь от того, кто работает лишь по обязанности, без интереса и большой веры. Я стоял на пороге тридцатилетия, отличался недюжинным здоровьем. В таком возрасте человек готов горы свернуть. И я работал не покладая рук. А кроме силенки у меня было и упорство.
Колхозное дело я считал своим кровным, лично меня касавшимся. Я понимал, что от него зависит судьба советского строя, коммунизма. Знал, что лишнего времени история нам не отпускает: в соревновании двух систем дорога каждая неделя, каждый день. Поэтому-то я так энергично и работал, мечтая поскорее увидеть родную свою страну преображенной, народ счастливым. Правда, раньше я не предполагал, что работать придется в деревне. Но раз надо — значит надо.
Однажды я встретил на вокзале в Осиповичах знакомого — вместе учились в комвузе. Он стоял с чемоданом у кассы.
— Куда едешь? — спросил я.
— Домой. Ну его к черту, этот колхоз. Все нервы вымотал. А ты?
— Работаю. Тебя ж из партии исключат! Это дезертирство.
— А мне здоровье дороже.
Полгода спустя я его встретил в Слуцке на совещании. Работал он заведующим клубом. Мне не захотелось с ним и здороваться: не мог я ни понять, ни простить его поступок.
…Хозяйство «Нового быта» начало понемногу подниматься. Налаживалась дисциплина. В 1933 году у нас в «Новом быте» были хорошие виды на урожай. Поэтому у людей вырос интерес к трудодню. Укрепилось и животноводство. Привели в порядок помещения ферм, вовремя убрали и заготовили сено, заботливее стали ухаживать за скотом. Удои заметно поднялись. А вот жирность молока по-прежнему оставалась низкой. На молокопункте, куда мы сдавали молоко, даже удивлялись.
«В чем дело? — ломал я себе голову. — Травы, что ли, у нас плохие?»
Скот в «Новом быте», как и везде в ту пору, был беспородный, местный. Коровки маленькие, привычные к холодному двору, скудному содержанию. И все же коровы колхозников давали более жирное молоко, чем наши, общественные.
За теми, надо признать, уход был заботливее. И кормили их получше… А может, есть еще какая причина?
Я решил проверить. Следил, сколько и какого дают корма, присутствовал на дойках. Все вроде делалось правильно. Иногда и молоко получали хорошее.
В чем же все-таки дело?
Обычно у нас после каждой дойки молоко с ферм в бидонах привозили на усадьбу и ставили на склад. Склад был хороший, каменный. На дверь навешивался большой пятифунтовый замок. Ключ от кладовой хранился у меня как у заведующего животноводством.
И вот как-то раз вышел я поздно вечером из дому, закурил, прошелся. Месяц стоит высоко над парком, где-то в хлебах бьет перепел, и светло-светло вокруг. Роса упала обильная, приятно так. Все окна темные, спит деревня.
Словом, впал я в лирическое настроение. Отдыхаю душой и телом. Обошел этак вокруг дома, поравнялся со складом и вдруг вижу в окошке тусклый свет. Заметил я его не сразу, наверно, стекла были изнутри чем-то завешены. Я заглянул в щелку: там какой-то человек. Думаю, как же так, ведь ключ-то у одного меня. Неужели забыл закрыть? Со мной этого не бывает. Пригляделся — оказывается, мой заместитель, зоотехник Прихожий. Возится над бидонами с молоком, слышу бульканье: переливает.
«Эге-ге, — догадался я. — Кажется, нашел причину низкой жирности».
Я тихонько подошел к двери и хотел ее закрыть. Замка нет, значит, Прихожий забрал его с собой. Тогда я накинул петлю на пробой, нашарил в темноте крепкую палку и воткнул ее. Сам сбегал домой, взял другой замок и запер дверь.
«Подумать только, кто охотится за сливками! Заместитель мой. Вот это руководитель!»
Я тут же отправился на квартиру к председателю Кошанскому (жил он близко). У него, конечно, все уже спали. Мне пришлось сильно постучать, пока добудился. Вышел председатель, трет глаза:
— Чего стряслось, Иваныч?
— Да вот поймал домового, какой сливки собирает с молока.
Кошанский сразу проснулся:
— Ну! Где?
Я все объяснил.
— Что же ты теперь думаешь, Иваныч?
Я сказал, что надо бы оставить Прихожего до утра на складе. Утром позовем свидетелей, и пусть все расскажет людям, отдаст свой второй ключ от замка. Как он его раздобыл? Сам же на собраниях говорил, что надо бороться с разбазариванием колхозного добра, а вон какие дела творит…
На том и порешили.
Утром я привел к складу колхозников, открыли замок, вошли. Прихожий стоял возле двери, уныло опустив голову. Люди глядели молча, осуждающе.
— Думаю, Ничипор Трофимович, — сказал Кошанский зоотехнику, — отпираться тебе бесполезно. Рассказывай людям, что тебя привело сюда. Часто ли приходил?
Прихожий сопел, молчал и боялся поднять глаза. Вид у него был совершенно убитый.
— Ну, так будешь отвечать народу, Ничипор Трофимович?
Прихожий только переступил с ноги на ногу. Сзади вырвался голос какой-то женщины:
— Так вот он кот, что за сливками повадился! Вот где он гроши на выпивку находит!
И тут как будто всех прорвало. Одни кричали:
— Чего на него смотреть? Всыпать как следует да выгнать из колхоза!
Другие перебивали их:
— Мало ему этого будет! Под суд надо отдать!
— На телегу да прямо в Старобин к прокурору!
Прибежала жена Прихожего. Одета наспех, простоволосая. Лицо заплаканное, вся трясется, стала народ просить:
— Ой, люди добрые, да с кем греха не случается? Чего уж так накинулись, будто он брал один! Ай у других рыльце не в пушку? Вы бы хоть детишек пожалели. Двое их, на кого останутся?
— А мужик твой наших детишек жалел? У каждого кружку с молоком отымал.
Прихожий стоял серый, как известка, руки, ноги у него мелко дрожали. Так люди, окончательно потерявшие совесть, не держатся. Все это я взвесил, восстановил тишину.
— Крик никогда никому не помогал, — начал я. — Давайте разберемся спокойно. Все вы сейчас всполошились. А почему?
Люди притихли.
— Вот ты кричишь, Марья Сидоровна: выгнать! — продолжал я. — Ты, Матвей Самойлович: под суд! Ты, дед Прохорыч… костылем грозишь. Что, зоотехник ваш дом обокрал? Имущество у кого унес?
— Так он же тащит наше… колхозное! — вырвался из толпы голос.
— Вот, вот! — подхватил я. — В этом вся и штука. Он тащит наше. Что такое колхоз? Большая семья. И если пропадает что в хозяйстве, то страдают все. Правильно тут кто-то сказал: «У каждого ребенка Прихожий вырывал кружку молока из рук». Вот что значат хищения в нашей артели. Сливки ль снимают, сноп ли волокут с поля, яблоки прихватывают из сада — обкрадывают всех. Вот поэтому-то ко всем рукастым, кто за чужим добром тянется, мы должны быть беспощадны. Согласны со мной?
Ответили мне громко, но вразнобой:
— Согласны! Правильно!
Вижу, некоторые глаза прячут.
— Хорошо, что все мы одного мнения, — продолжаю. — Теперь все поняли, что такое колхозное добро? Общее оно, наше. А правильно ли мы к нему относимся? Нельзя не согласиться с женой Прихожего: «Один он, что ли, брал? И у других рыльце в пушку!» С болью мы должны признать: зоотехник не одинок в низких поступках. Его-то мы поймали, но есть такие, кто не пойман. Да ведь у народа тысяча глаз, не скроешься. Пусть этот позорный случай послужит великим уроком. Сами видите, товарищи колхозники, что значит вор в своем доме. Как же можно спокойно работать, если все время приходится приглядывать за соседом? Очень хорошо, что вы это почувствовали…
Так что же решим с Прихожим?
Люди примолкли, задумались. Кое-кто из передних рядов потихоньку отодвинулся назад, словно бы прячась за других: как у нас говорили, перешел в обоз. А были такие, что и совсем не выдержали, ушли со двора.
— Думаю, — продолжал я, — к прокурору отвезти его мы всегда успеем. Может, на первый раз не спешить? Посмотрим, какие выводы сделает.
Народ как будто бы вздохнул одной грудью. Никто не возразил. Прихожий поднял голову. Люди смотрели на него, ждали.
— Слово даю, если хоть грамм возьму колхозного… Самосудом тогда бейте. Вот при всех зарекаюсь!
Голос у него был хриплый, челюсть тряслась.
— Так-то лучше, — тихонько сказала доярка.
— Поверим Прихожему? — спросил я собравшихся. — Считаю, можно на первый раз поверить. Пусть хорошей работой искупит вину перед колхозниками. Но если повторится… отправим в Старобин и еще и это дело вспомним. Имейте в виду: так поступим со всяким вором. Больше уж не помилуем. И еще предупреждаю насчет бесхозяйственного отношения к инструменту. Порча, разбазаривание инструмента тоже своего рода воровство.
