Опять кончалось лето, может, лучшее в жизни Б. Н. «Мальчик» — он звал его так — сидел у него на руках, прижимался, обхватив ручонками, а Б. Н. хмурился под грузом любви и нежного трепета, и в его по-детски голубых глазах была щемящая растерянность. И тут как раз вернулись с Волги родители.
Ребенок был неузнаваем: Б. Н. своевольно, как всегда и во всем, распорядился его первыми волосами, побывал с ним в парикмахерской, и мальчика остригли под «бокс», и он теперь другой — я уже оплакала его легкие, милые, безвозвратные кудряшки, — теперь он выглядел старше своего первого года и проще — словно с младенчеством покончено. Голова, правда, была крепенькой, исправной, на обнажившемся затылке уже наметилась «математическая шишка».
День-другой мама излучала довольство от поездки и надевала сшитое перед отъездом кофейного цвета платье из креп-жоржета и несколько раз возбужденно рассказывала, как на нее, прогуливающуюся по палубе в отсутствие папы — он принимал ванну, — набросился матрос, требовавший немедленно ее любви, и она, испугавшись его, закричала.
Этот страшный случай на палубе становился еще одним апокрифом — свидетельством о ее красоте. Не так-то уж много их и было.
Как же несходны они с Б. Н.! Это горестно скажется потом, в старости. А покуда он, приглушенный, сумрачный, отрешенно любит ее — красочную, нелепую, жизненную. Он молча прощался, целуясь с каждым из нас, — отпуск кончился, он возвращался в Архангельск к месту работы.
Маруся приступила к своим обязанностям, мы — к играм.
Не прошло и года, как неожиданно вернулась семья Коробковых — какая-то сумрачная. Гаврику теперь решительно было не до меня. Единственное, чем он был увлечен, — спорт. В Америке Вера Константиновна отдала сыновей в спортивную школу. И вернулись они хоть и досрочно, но вполне американизированными мальчиками в курточках со многими застежками, с заграничными велосипедами, говорили между собой по-английски, и было известно, что спят они без подушек, как приучены в той спортивной школе.
Отец их, Виталий Славич, был взят под стражу, велось следствие. Он был привлечен к ответу за то, что наше судно с золотом, замотанное штормом или при каких-то других непредвиденных обстоятельствах, не то вынуждено было пристать в не предусмотренном предписанием порту, где золото могло быть аннексировано за царские долги, не признаваемые молодой Республикой Советов. Не то золото по какой-то причине перегружалось с одного судна на другое в открытом море-океане, что не допускалось инструкцией. Точнее, пожалуй, сейчас не установить.
Из квартиры № 6 спешно вывозилась к родственникам карельской березы инкрустированная мебель, рояль. Опасались конфискации имущества. Оставались книги — на них, в случае чего, никто б тогда не позарился. До нынешней моды на книги было очень далеко.
Виталий Славич Коробков был осужден и увезен на Дальний Восток.
Вероятно, опасаясь уплотнения, — а к тому времени наш дом уже не был кооперативным — обычный дом, — Вера Константиновна поселила у себя старушку мать и старшую сестру Надю с сыном Левой.
Мать, теплая и милая старушка, из мелкопоместных дворян, спустя недолгое время была сшиблена трамваем и скончалась. Рядом с фотографией Виталия Славича на тумбочке у кровати Веры Константиновны навсегда поместилась фотография матери — два скорбной судьбы дорогих лика.
С памятью о матери связаны безмятежные, счастливые годы детства и ранней юности Веры Константиновны на родовом подмосковном хуторе.
Из окна нашей кухни было видно: братья Коробковы взрыхлили площадку на заднем дворе и в американской спортивной обуви, трусах и майках тренировались в прыжках в высоту, в длину и с шестом. Изредка выходил постоять, поглядеть их двоюродный брат Лева, хилый, вытянувшийся и сгорбленный. Он родился до Февральской революции в тюрьме политзаключенных и нес на себе печать невзгод рождения и младенчества. Его мать, Надежда Константиновна, никакого сходства с Верой Константиновной не имела — сухонькая, напряженная, одинокая, партийная; усердно служила, жилось ей трудно.
Лева был постарше, а Гаврику тогда — 12-13-14 лет. Его все еще звали Гаврик. Это позже, когда он стал известен в мировом спорте, его на международных встречах и в зарубежной прессе переименовали: из русского Гаврилы в Гарри, тогда и домашние стали звать его Гаррик, а за ними и все, кто называл его по имени.
Виталия Славича осудили без конфискации имущества. Но в квартире две из пяти комнат у семьи отобрали. Постепенно вернулись предметы дорогой мебели, рояль, но при отсутствии двух комнат они не встали на свои прежние места, а как пришлось, свидетельствуя: счастливая семья рухнула и не до уюта теперь.
По стенам в коридоре теперь шкафы с книгами, выдвинутые из кабинета Виталия Славича. Там поселился новый жилец — приветливый, молодой, с азиатского типа лицом, с веселыми черными глазами. На балконе, в майке-безрукавке, опершись о перила тонкими смуглыми руками, он жизнерадостно вертел головой, готовый вступить в контакт со всеми, кто пожелает, счастливый обладатель жилплощади, он жестами зазывал к себе проходивших внизу девушек.
Рядом, на другом балконе, возникала по-прежнему Вера Константиновна — поливала цветы; тяжелая светлая коса, как бывало и прежде, по-домашнему спадала по спине. Вера Константиновна все еще молода, наделена очарованием, присущим, как признано, красоте русских женщин, в особенности тех, что выросли в дворянских усадьбах, хотя б и мелкопоместных.
С тех пор как арестовали Виталия Славича, она никогда больше не пела, и за всю свою долгую жизнь Вера Константиновна ни разу больше не села за рояль.
Сквозь стену в нашей комнате, выходящую в их коридор, доносился ее высокий, музыкальный голос:
— Акуля! — Верная работница оставалась при ней.
Вера Константиновна на работу не устраивалась, да и куда пойдешь без профессии. Но покуда что семья не бедствовала. Может, еще были средства или кое-что продавалось. А вскоре заключенный Виталий Славич начал высылать немалое дальневосточное свое жалованье. Крупный финансист, каким был Коробков, пришелся как нельзя кстати на Дальнем Востоке. Его ценили. Он жил в приличных бытовых условиях. Летом семья уезжала из Москвы к нему.
Последние числа сентября нынешнего года, под Москвой, в день вспыхнувшего вдруг еще раз бабьего лета. Золотые ворохи сухих листьев на тропе, их похрустывание, шорох, шуршание, тихий вздох тех, что еще только-только укладываются. Оранжевые, золотистые, рыжие деревья на зеленой траве, среди зеленой хвои. Белые стволы берез, мощные, черные — дуба. За сомкнувшимися стволами полдневный негреющий жар солнца. Легкая зыбь воздуха, Берендеева лесная сырость и пар дыхания. Корни, корни… Ласковое, чуть приметное дуновение, и в ответ — желтый, в красных вспышках, легкий, медленный дождь опадающих листьев. В их полете к земле — не умирание — бесшумный звук жизни: вот и так, и так.
По-осеннему нежный, доверчивый трепет поредевших на деревьях листьев: вот-вот разбредутся, разлучатся, опадая…
На этой сказочной тропе за поворотом вдруг встречаю человека — не виделись десятки лет. Он из бог знает какого далекого прошлого. Из школьного. Зузу он не застал. Но помнит Люсю Целиковскую и ее же в ролях на школьной сцене. Ее отца, маленького Наполеона в советской шинели. Он и сам-то приходил в школу в шинели. Мы тогда любили военных. Двое их только и являлись к нам. Военный дирижер, и вот он, слушатель военной академии. Были глубоко посаженные, внимательные глаза, волевой подбородок с бороздкой. Стоял он в вестибюле у раздевалки, ждал. Многое помнит, что я растеряла. А как на улице, забрав у меня из рук портфель, повелевал: «Залезай в карман». И, опустив руку в карман шинели, я доставала — о господи! — букетик фиалок, — такое вот и не помнит. Да откуда только ты взялся? «Из твоей юности». Я ж говорила: они почему-то возвращаются — люди, призраки, образы прожитых мной лет. И вот въяве тоже. В самый непредвиденный момент. Таковы случайности нашего временного пребывания на земле.
Вот так и с Люсей Целиковской все еще можно невзначай повстречаться, пока мы еще трепыхаемся — листочки осенней, поредевшей березы.
Читающий эти страницы, быть может, подосадует, к чему эта перекидка: не досказав одно, приниматься за другое, третье, потом возвращаться и снова продолжать начатое. Разве не сумбурно?
Но у современного горожанина, в его внутреннем складе, устройстве, ладе — нет сладостной эпической тягучести, нет давнишней постепенности, последовательности, степенности, когда что-то наращивается, крепнет, сникает и обрывается. Сумбурна сама жизнь горожанина, скачущая, вихревая, насыщенная. Душа его жизни принадлежит городу, этому великому людскому скопищу, которое мы горазды клясть, а без него — немыслимы. Она откликается на тысячи тычков и толчков в стиснутом мире города, но разомкнутом для всех впечатлений бытия, что на каждом шагу караулят горожанина и обрушиваются то сиюминутностью, то вспышкой памяти о прошлом, то встречей, то мелькнувшим видением, то деловой озабоченностью, воодушевлением, горечью, трепетом и унынием, мотовством жизни и скаредностью черствого куска ее. Современный горожанин — сложный, загадочный организм, я признаюсь, что люблю его. Он не миротворец и чаще всего никакой не творец своей жизни, он ее поденный работник.
