— Ишь чего захотел! — рассмеялся в лицо толстолицый полицай. — А почему же ты не работаешь? Большевиков ждешь? Напрасно! Их песенка спета!
— Я юрист и хочу работать.
— Надо работать, а не только хотеть! — сердито оборвал его Вознесенский. — А то, пожалуй, с добровольцами поедешь в Германию.
Улик не оказалось, и Вознесенский отпустил Измайлова. А черед две педели но указанию начальника арбайтзамта[3] Пителя Вячеслав Васильевич устроился грузчиком на крупорушке. С тех пор в семье Измаиловых наступило некоторое облегчение. В доме появился хлеб, чай пили с сахаром.
Виктор ответил мне:
— Работу найдете, придется ли по душе — не знаю.
Ведь это еще и от вас зависит…
Намек был весьма прозрачным — речь шла о борьбе с оккупантами.
При последующих встречах с Измайловым шло взаимное «прощупывание». Однажды, рассказывая о появившейся в городе листовке с сообщением Советского Информбюро, Виктор с воодушевлением воскликнул: «Молодцы ребята!». А я ему в тон:
— С такими молодцами не грешно бы познакомиться!
— Для чего?
Наступил момент, когда требовалось сказать правду.
И я ответил:
— Для дела. Можно было бы создать подпольную коммунистическую организацию.
— Она уже существует, — с решимостью ответил Измаилов.
Услышав долгожданное откровение, я поднялся из-за стола, подошел к Виктору вплотную, взял его теплую руку в свои руки и от души крепко ее пожал.
— Очень рад. Я из партизанского отряда.
— Тем лучше для нас обоих. Задача у нас одна. Откроюсь, мы давно ждали этой встречи. Нам нужна вата помощь.
— А нам — ваша!
— Вот и чудесно!
На маяк Ядзя передала краткую записку, в которой сообщалось об установлении связи с партийным подпольем. Отныне дела должны были пойти куда веселее, чем прежде.
В полдень Ядзя возвратилась в Луцк. Владимир Ступин передал ей весточку от партизана Александра Бурлатенко. В ней было всего несколько слов, но как много они значили для нее: «Будь осторожна. Скучаю. Жду». Ждет! Как хорошо сознавать, что тебя ждут, думают о тебе, что ты нужна…
Ядзя до мелочей знала жизнь своего друга. И часто думала: разве его жизнь сложилась лучше, чем у нее? Рано Александр лишился материнской ласки. И не потому, что мать постигло несчастье. Нет! Женщина жила в свое у довольствие, а сын ей был обузой, она отдала его на воспитание чужим людям. Много пришлось пережить обид. Мыкал горе и подался, куда глаза глядели.
Донбасс. Маленьким скитался по городам и поселкам. С Пузырем, новым другом, таким же, как и он, беспризорником, бродяжничал, воровал. Но это не стало призванием в его жизни. Опротивело все. Тоска по матери привела в отчий дом. Мама! Он думал — бросится ей на шею, обнимет, расскажет, как тяжело без нее. Но перед ним стояла безразличная женщина. Холод, с которым она встретила сына, пронизывал юношеское сердце. Зачем было кривить душой? Целовать? Нет! Нет! Обойдется без поцелуев! С тем и ушел.
А потом долго еще оставался в объятиях улицы. Никого вокруг из близких, родных, кто бы унял боль души, приласкал, не было.
Беспризорники окрестили его непонятным именем Колодка. И ничего, кроме этого имени… Однако он нашел в себе силы, проявил волю, «оторвался» от «пузырей», пристроился учеником к мастеровому человеку, полюбил труд и очень увлекся бондарным делом.
Дни потекли по-новому, они приобрели смысл, повели свой счет, появился интерес в жизни. Отныне он не чувствовал себя лишним человеком. Не успел оглянуться — призвали в Красную Армию.
Война выбила его из колеи. После ранения и непродолжительного лечения вместе с другими смельчаками он отправился в глубокий тыл врага. Туда его влекли неизведанные тропы мужества.
И он оказался в родных местах, милых его сердцу украинских лесах. Все в отряде знали, что Бурлатенко души не чает в Ядзе. А тут еще подзадоривали парни. «Любви, огня и кашля от людей не спрячешь, — говорили ему. — Поэтому лучше открыться — и дело с концом». Александр пытался отшутиться, мол, «любовь — кольцо, а у кольца нет конца». Но потом с юношеской застенчивостью признался: Ядзя, не спросясь, поселилась и его сердце. Так и рассказал ей Александр, как говорил боевым товарищам. Кончится война — поженимся. А может, и раньше? Прямо в партизанском отряде! Чего откладывать. Так легче будет во всем…
Мечтая о любимом человеке, Ядзя не заметила лисьего шага агента. Лишь на улице Ковельской бросилось, как неуклюже прятался от ее взора тип с неприятной наружностью. На углу она обернулась, убедилась в слежке и повела агента по ложному следу. Изменив маршрут, Ядзя подолгу толкалась в магазинах, быстро переходила дорогу, искала «знакомых». Лишь под вечер, утомленная и встревоженная, Урбанович встретилась со мной.
— Загулялась ты сегодня, — упрекнул я ее.
— Загулялась! — зло огрызнулась Ядзя. — Тин один привязался, еле отмоталась от него.
— Кто такой?
— Не знаю.
— В форме?
— Нет, в штатском.
— Значит, малоприятная личность, — пришел я к выводу. — Были бы у нас хорошие документы — побегал бы этот хлыст!
В городе участились облавы, и мы легко могли попасть в гестапо или, в лучшем случае, на каторгу в Германию. Надо было оберегаться и на квартире Обновленных. Нас уже предупреждала Мария Степановна, что за стеной проживает Василий Обновленный, старший брат ее мужа, с женой Клавой, которым лучше не попадаться в руки. Василий вообще слыл садистом. Таким он успел зарекомендовать себя еще в юные годы. Часто избивал родную мать, случайно угодил каким-то тяжелым предметом по голове малолетнего Пети. Не избежала жестокой участи и его сестренка Надя. От систематических побоев девочка сошла с ума.
Василий активно сотрудничал с гестапо. Такая работа была ему по душе. Вскоре он напялил на себя форму «СС», но в дни специальных поручений ходил в штатском костюме. По этому поводу о нем говорили горожане: «Змея меняет шкуру, а не натуру». К его садизму прибавилась необъяснимая ненависть к Советской власти. Все это делало его безучастным к людскому горю. На улицах он с неиссякаемой злобой охотился за беззащитными людьми, задерживал «подозрительных»…
Василий вошел в доверие к гестаповцам, ему разреши ли открыть по Ковельской улице трактир. Если в нем подвыпившие посетители проявляли неосторожность в выражениях по поводу «нового порядка» — их ждало гестапо. Трактир стал не только притоном для падших, но и удобным для фашистских агентов «пунктом прослушивания».
В кабачок как-то зашел полицейский агент Малаховский. Он выпил стакан крепленого вина и отправился к жене брата Василия Марии Степановне выяснить, не являюсь ли я сыном женщины, приезжавшей сюда раньше.
— Со мной не шути! — грозился агент. — Я должен все знать! Иначе…
В тот же вечер я перешел на другую конспиративную квартиру, к Нине Карст, проживавшей по улице Дольной, № 21.
Утром, когда Нина ушла на работу, ее шестнадцатилетний брат Костик обратился ко мне:
— Может, я чем-нибудь могу вам помочь?
— А ты не боишься?
— Я же мужчина!
— Так вот, «мужчина», будь добр, сходи в город, купи курева, а то уши пухнут. Потом потолкуем.
Костик не ожидал такого мелкого поручения, но послушно отправился его выполнять.
— Хорошие сигареты, — похвалил я юношу, когда он возвратился из города. — А теперь — за дело.
По моей просьбе Костик сообщил Ядзе место моего нахождения, но строго предупредил — без согласия сюда не появляться! Днем Костик пошел к реке. Там он обнаружил сложенную вдвое желтого цвета карточку. Когда он ее развернул, в ней оказалась другая карточка, только другого цвета. Не подозревая их настоящей ценности. Костик принес карточки домой.
— Нашел у реки. Может, они вам, дядя Коля, пригодятся?
Это были «мельдкарта» и «аусвайс», выданные Луцкой городской управой на фамилию Товстухи Николая Владимировича. Тщательный осмотр находки убедил меня в возможности переделать удостоверение на другую фамилию. Я снял копию круглой печати, чтобы затем поставить ее на мою фотокарточку и с усердием принялся выводить чернила. Циркуль, чернила, резинку принес Костик. Вклеив мою фотокарточку, Нина разборчиво вывела: «Турченко». Круглая печать легла на фотокарточку очень аккуратно. Подписи стояли подлинные, и поэтому документ не мог вызвать подозрений.
На работу Паша Савельева всегда являлась аккуратно.
— Фрейлейн Савельева арбайтет зер гут[4], — отмечали немцы ее прилежание.
В сентябрьское утро, когда небо было прозрачным и чистым, Паша появилась за письменным столом раньше обычного. Раскрыв пухлые папки, она внесла несколько записей в журнал. Лицо у нее было хмурым. Как ни старалась притвориться веселой, не получалось. Ома все думала о том, что еще очень мало сделала для военнопленных. Не так уж много товарищей вышло на волю по поддельным документам… О, если бы нашелся человек-гигант, который расшвырял бы колючие изгороди, распахнул железные двери камер, разогнул бы металлические решетки тюремных окон и оповестил: «Вы свободны, друзья!»
