отчетливо обозначились мешки. Впрочем, это неудивительно для матери пятерых детей, работающей в две смены. Пока сушила волосы, услышала, как проснулись близнецы Эмили и Эрнест.
Когда я вошла в комнату, они сидели в постели и тихо переговаривались. Два их старших брата продолжали лежать, свернувшись калачиком, пытаясь насладиться последними секундами сна. Адалия до сих пор спала со мной и мужем, потому что детская кровать была слишком мала для пятерых.
– Потише, милые. Остальные еще спят. Маме нужно приготовить завтрак, – прошептала я и тихонько положила на кровать их одежду. Близнецам было уже по шесть лет, и помощь в одевании им не требовалась.
Я прошла на нашу крошечную кухню и начала готовить завтрак. Через несколько минут помещение наполнил горький аромат дешевого кофе. Точнее, просто горячей воды с коричневым оттенком – единственного способа скрыть отвратительный вкус разбавленного водой молока. Хотя к этому времени старшие дети знали, что пьют не настоящее молоко. Если повезет, нам удавалось достать несколько банок сухого молока, но с начала года, по мере ухудшения ситуации на фронте, пайки становились все скуднее и скуднее.
С шумом на кухню прибежали дети и, усевшись за стол, жадно уставились на тарелку с кусочками хлеба с маслом и сахаром.
– Потише, милые. Отец и Адалия еще в постели, – строго сказала я, пока они занимали свои места.
Несмотря на голод, они не набросились на хлеб, а подождали, пока я расставлю кружки, а потом еще произнесли короткую молитву благодарности за еду.
Через три секунды тарелка опустела, дети допили кофе и отправились в ванную чистить зубы. Я тем временем зашла в нашу спальню, чтобы взять ботинки, пальто и шапочку медсестры. Иоганн не пошевелился, глаза у него были закрыты, но я-то знала, что он притворяется спящим и встанет с постели, только когда услышит, как закрывается входная дверь. Ему было стыдно, что теперь кормилец семьи – я. Но ничего не поделаешь: за время войны в Германии все изменилось.
Иоганн был скрипачом-виртуозом. Он много лет играл в Берлинской филармонии, но начиная с 1936 года ограничения в отношении всех, кто не вписывался в расовые законы нацистской партии, стали намного жестче. Мой муж был представителем народности «рома» [3], хотя большинство немцев называло их «цыганами» (Zigeuner). В апреле и мае 1940 года практически вся его родня была депортирована в Польшу. К счастью, в глазах нацистов я считалась «чистокровной», поэтому нас они пока что не беспокоили. Тем не менее мое сердце замирало каждый раз, когда кто-то стучал в нашу дверь или звонил по телефону ночью.
Дети возились в прихожей, как обычно подшучивая друг над другом. Я оглядела их, покрепче завязала шарфы, как обычно, по очереди расцеловала их. Самый старший – Блаз – иногда отстранялся от меня, но Отис и близнецы от всей души наслаждались поцелуями, оттягивая момент, когда наконец нужно будет отправляться в школу.
– Ну ладно, идем; не хочу, чтобы вы опоздали. Да и у меня всего двадцать минут до начала смены, – сказала я, открывая дверь.
Не успели мы выйти на лестничную площадку, как снизу раздался стук сапог по деревянной лестнице. По спине у меня пробежал холодок. Я тяжело сглотнула комок в горле и попыталась улыбнуться детям, которые, почуяв мою тревогу, беспокойно смотрели на меня. Чтобы приободрить их, я беззаботно махнула рукой, и мы принялись спускаться по лестнице. Обычно мне приходилось удерживать их, чтобы они не бросались сломя голову вниз по лестнице, но сейчас они жались ко мне, как утята.
Топот шагов становился все оглушительнее. Казалось, что он звучит со всех сторон. Сердце у меня бешено заколотилось. Я задыхалась, но продолжала спускаться по лестнице, надеясь, что несчастье в очередной раз обойдет меня стороной. Я отказывалась верить в то, что беда сегодня выбрала именно нас.
Полицейские столкнулись с нами на середине второго лестничного пролета. Это были молодые люди, одетые в темно-зеленую форму с кожаными ремнями и золотыми пуговицами. Они остановились прямо перед нами. На мгновение мои дети с восхищением посмотрели на их остроконечные шлемы с золотым орлом. Сержант, поднимавшийся первым, окинул нас взглядом и, слегка отдышавшись, заговорил. Длинные прусские усы колыхались в такт угрожающим словам.
– Фрау Ханнеманн, боюсь, вам придется вернуться в вашу квартиру вместе с нами.
Прежде чем ответить, я посмотрела прямо ему в холодные зеленые глаза. Отблеск зрачков пронзил меня страхом, но я постаралась сохранить спокойствие и улыбнуться.
– Сержант, боюсь, я не понимаю, что происходит. Мне нужно отвезти детей в школу, а потом пойти на работу. Что-то случилось?
– Фрау Ханнеманн, я бы предпочел поговорить с вами в вашей квартире, – сказал он и сжал мою руку.
Его движение испугало детей, хотя он и не проявил откровенной агрессии. Конечно, мы уже много лет были свидетелями насилия со стороны нацистов, но настолько острую угрозу для себя лично я почувствовала впервые. Все эти годы я надеялась, что они просто не заметят нас. Лучший способ выжить в новой Германии – превратиться в невидимку. До сегодняшнего утра моей семье это удавалось.
На площадке раздался скрип приоткрывшейся двери: сквозь щель я увидела бледное, изрезанное морщинами лицо фрау Вегенер. Она бросила на меня полный сочувствия взгляд, затем открыла дверь пошире.
– Господин полицейский, моя соседка фрау Ханнеманн – замечательная жена и мать. Она и ее семья – образец вежливости, доброты и благонадежности.
От такой ее смелости и желания помочь у меня на глазах выступили слезы. В разгар войны обычно никто не рисковал публично противостоять властям. Я с благодарностью посмотрела на нее.
– Мы всего лишь исполняем приказ. И хотим просто поговорить с вашей соседкой. Пожалуйста, пройдите к себе и позвольте нам спокойно сделать свою работу, – сказал сержант и захлопнул дверь квартиры фрау Вегенер.
Дети беспокойно зашевелились, Эмили заплакала. Я взяла ее на руки и прижала к груди. Единственными словами, которые смогли пробиться сквозь охваченное туманом и горем сознание, были:
– Я никому не позволю обидеть вас, дети.
Через несколько секунд мы стояли перед дверью нашей квартиры. Я принялась искать ключ в сумочке, набитой салфетками, бумагами и косметикой, но один из полицейских оттолкнул меня в сторону и застучал по двери кулаком.
Звук эхом разлетелся по лестнице.
Послышались торопливые шаги, а затем дверь открылась, и площадку осветил свет изнутри. В проеме стоял Иоганн, растрепанный, с темными кудрявыми волосами, падавшими прямо на глаза. Он посмотрел сначала на полицейских, затем перевел взгляд на нас. Всем видом мы безмолвно молили о помощи, но
