Он был расположен к нему, но как-то вскользь произносил все эти не обязательные слова.
— Ты сейчас занят, а я хотел бы поговорить с тобой по душам, — сказал Свияжинов, — нельзя ли нам увидеться после занятий?
— Это письмо придется задержать, — сказал вдруг Пельтцер человеку за его спиной. — Надо согласовать с Хабаровском. Оставьте его у меня. Прости, пожалуйста. Да, конечно, повидаться нам следует. Но как это сделать? — Он задумался. — После занятий у меня ячейка. Потом заседание в горкоме… вот что: ты где обедаешь?
— Да, собственно… я еще нигде не устроился.
— Пообедаем вместе, в шесть. Ты знаешь, где горкомовская столовая? Я дам тебе талоны. — Он порылся в портфеле и достал талоны. — Это будет самое лучшее. А то действительно здесь отрывают… сейчас идет погрузка оборудования в порту. В ударном порядке. Горячка. Мотояма-сан, здравствуйте! — Японец в дождевике протирал мокрые очки. — Так до шести, Алеша.
Опять запестрели диаграммы мировой добычи нефти. В сыром подъезде Свияжинов остановился. Конечно, занят, слишком, очевидно, занят был Пельтцер. Но и он как-то поверхностно встретил его. Неужели так изменились люди? Или, может быть, на самом деле он больше жил впечатлениями прошлого за годы своего пребывания на Камчатке? И откуда этот быстрый пригляд к вещам, умение одним глазком схватывать содержание бумаги? Всегда был умницей этот маленький рыжий человек с огромным лбом… одолел он и нефть, поизучал, вероятно, поразобрался. И японца с дипломатической учтивостью встретил.
На этот раз ему никуда больше не захотелось идти. Он вернулся в гостиницу. Гремели ведра уборщиц. По-прежнему задувал ветер сквозь неплотную раму окна. Свияжинов сбросил свой мокрый кожан, стянул душные резиновые сапоги и лег на постель с газетой. Читать не хотелось. Газета лезла в глаза цифрами добычи, угрожающими заголовками о прорывах, о невыполнении планов, о темпах, о месяце боевой тревоги на путине. Залезть в эти цифры, в борьбу за тару, за жесть для консервных заводов… нет, шире представлял он себе свою работу, стоя на мостике возвращавшегося с Камчатки парохода!..
В шесть часов вечера он пришел в столовую. Столовая была уже полупуста. Давно отобедали ответственные работники, только забега́ли сейчас запоздавшие, задержавшиеся на заседаниях. Пельтцер уже дожидался его в углу. Недельная пачка московских газет, полученных с почтовым поездом, лежала перед ним в очередности накопившихся событий. Он развертывал торопливо газеты и ломал черный хлеб, — был он голоден. Они заказали обед.
— Ты извини меня… не удалось побеседовать. Но сам понимаешь — дело.
Пельтцер жадно набросился на борщ, обжигаясь, запихивая куски хлеба в рот. За весь день, очевидно, занятый делами, он ничего не ел. Его лицо покраснело и как бы отошло от дневной напряженности. Он подобрал с тарелки даже последние листочки капусты.
— Ты еще не женат? — спросил Свияжинов.
— Нет, женат… и сын уже есть. Я тебя познакомлю с женой. Я ведь за эти годы и учился, и работал, и ездил, — добавил он.
— Учился?
— Ну да, учился. Окончил Горный институт, потом Промакадемию. Иначе в нашем деле нельзя… не могу же я перед инженером стоять дураком. Он ни одному моему распоряжению не поверит… и будет прав. И ездил я много… был пять раз на Сахалине… теперь удобно — на самолете над Амуром через Татарский пролив. Был два раза в Лондоне по нефтяным делам, один раз в Италии, один раз в Бостоне — в Америке, на энергетическом съезде… я ведь энергетик.
— Когда ты все это успел? — спросил Свияжинов озадаченно.
— Сколько мы не видались? — Они подсчитали. — Семь лет. Целая жизнь. А разве я много успел? Так — нагнал кое-что, что пропустил в свое время. Революцию надо делать ведь не только оружием… техникой надо делать, сейчас это главное. Какие же у тебя теперь планы после Камчатки? Ты еще ни с кем не беседовал?
Его коричневатые глаза как бы впервые разглядели собеседника.
— Нет, сегодня был у Губанова… об этом я и хотел рассказать тебе. Именно тебе. Когда-то ты ко мне относился неплохо.
Пельтцер ждал. Он даже перестал отщипывать хлеб.
— По правде говоря, равнодушно со мной обошелся Губанов… да и расценил меня низковато.
И он рассказал ему все об их свидании. Он ждал сочувствия. Но рука задержалась только на время его рассказа. Пельтцер опять стал отщипывать хлеб. И как-то отдаленны, незрячи стали снова его глаза.
— Губанов — хороший организатор… и хороший товарищ, его еще в прошлом году хотели перевести на работу в Цека. А такие люди нужны краю, — сказал он с силой, — вот как нужны… Люди, люди — главная проблема!
Им принесли второе.
— А Губанов, по-моему, прав, — добавил Пельтцер минуту спустя, разрезая с остервением мясо. — У нас все хотят непременно командовать. Приезжают из центра и думают, что здесь на безлюдье их встретят с поклонами… а нам нужны работники на ежедневной черновой работе. Край чертовски богат… здесь всё по своему качеству первоклассное: лес, уголь, рыба. А кругом отсталость, низкая работа, вялые темпы… — Он даже поперхнулся. — Нам рыба нужна, черт возьми, а не свадебные генералы… нам нужен уголь, а не эти белоручки, которые приезжают сюда на гастроли, а квартиры закрепляют за собой в Москве. Они даже в районе вокзала хотели бы поселиться, чтобы было поближе назад. Это — работники? Я тебя спрашиваю: это — работники?
— Ко мне все это не относится, — сказал Свияжинов неприязненно, — как тебе известно, я работал в крае все годы.
— Я знаю… это я к слову. Теперь о тебе. Что же, работа на путине недостойна тебя? Путина — сейчас одна из основных задач края…
— Дело не в этом. Я хочу ответственной работы, а не мобилизации в общем порядке. Чего-нибудь я все-таки сто́ю..
— Сказать тебе правду? — и Пельтцер, не мигая, своими слегка выпученными глазами посмотрел на него в упор. — Я бы сверху, из самой головки всех этих рыбных, краболовных или каких там еще трестов перегнал бы десяток-другой на эту работу… на практику… вплотную к нуждам ловцов… к недохваткам… к недовольствам… к возмутительному снабжению… к отвратительной работе кооперации. А то у нас зачастую бумажки, циркулярчики, руководство сверху, с высот. Какая же тебе еще работа нужна? Фундамент выводим, а ты хочешь с пятого этажа поглядывать? Я к нефти тоже не сверху пришел, а снизу, с самой черновой работы… я на Охе две зимы в нетопленном помещении провел. Холодно, конечно, радостного мало. Но я ведь не теоретик, а практик… жизнь одними теориями не построишь. А особенно хозяйство страны. На производстве надо всё знать, весь процесс, если ты хочешь управлять производством. А ведь иначе перед каждым рабочим придется хлопать глазами. Какой же ты руководитель, если основного не знаешь, станка не знаешь, рабочего дела не знаешь? Впрочем, ты имеешь, вероятно, право на отпуск.
— К черту отпуск! — И Свияжинов ударил кулаком по столу. — Я работы хочу, а не отпуска.
На этот раз мягче и внимательнее посмотрели на него коричневатые глаза.
— Это, конечно, правильно. А сейчас, советую, берись за работу… берись за ту работу, которую тебе дают. Нет работы большой или маленькой. Для хозяйства страны всякая работа большая, лишь бы ее по-настоящему делать.
Он высказал все. Теперь он мог есть. Он резал, жевал, заедал хлебом. Столовая пустела. Со столов сметали последние крошки. Дождь утихал.
— Так как же ты решаешь? — спросил Пельтцер.
— Подумаю… сейчас ничего не могу сказать.
Свияжинов был обижен. Или люди зачерствели, неузнаваемо изменились, или он все еще жил остатками прошлых чувств и отношений. Нет, не вызвало у Пельтцера сочувствия несправедливое решение его судьбы. Они надели сырые пальто. Мостки были скользки. Под ними журчали ручьи. Мокрая кепка Пельтцера торчала горбом, как выгнутая кошачья спина. На углу они остановились. Пельтцер посмотрел на часы: был восьмой час.
— В восемь совещание в горсовете… впрочем, могу тебя проводить. Ты где живешь?
— Пока нигде… в гостинице. Не провожай, не надо. Я еще должен повидать одного человека.
— Ты ведь на меня не в обиде, надеюсь? — спросил Пельтцер вдруг. — Я говорил по-товарищески.
— Нет, чего же мне обижаться.
Они простились. Со своим грузным портфелем Пельтцер заспешил домой — вероятно, на полчаса вытянуться, закрыть глаза. Облака тянулись к Гнилому углу. Как обычно, собирал он их в непогодливое стойбище. Ветер утих. Опустошения были огромны. Груды песка и камней, занесенные трамвайные пути, осколки стекол, сорванное железо вывесок. Свияжинов шел, ступая в потоки. Не только Пельтцер, Губанов, старые товарищи, стали иными и не похожими на тех, кого он сберег в памяти. Иной стала и Варя. Холодноватая и неискренняя встреча. Иначе, иначе дышалось тогда в этом городе. Ему не хотелось возвращаться в одиночество номера. Он стал спускаться вниз к пристани. Все еще волновалась, плескалась зыбью вода бухты. Но парусники, ныряя, уже двигались к Чуркину мысу. Вплотную у каменной пристани стояли суда. Одни разгружались, другие грузились. Знакомые бочонки с камчатской рыбой захватывались лебедками из трюмов и опускались на пристань. Он узнавал по названьям суда, японский большой пароход, — десятки раз с грузами приходили они за эти годы на Камчатку. И все еще стоит, разгружаясь, пароход, на котором он возвратился сюда. Только береговым, словно и не бывшим в пути, стал он здесь на причале. Проложены сходни, деловито ходят по палубе грузчики с мокрыми рогожами на плечах, отпущена на берег часть команды… И выше торчит из воды его черно-красный в белых делениях нос. Запахи рыбы, мокрых палубных досок, машинного масла и серного дыхания морских недр, осевших ракушками и водорослями. Нет, не только моря переплыл он, Свияжинов, но и какую-то часть своей жизни. По-иному встретил его этот берег. Иными оказались люди. Иным должен стать и он сам, чтобы идти вровень с ними. Маленький лобастый Пельтцер успел окончить Горный институт, академию, усовершенствоваться как специалист… большим партийным работником стал за эти годы Губанов, за него хотят драться, чтобы не отдать его Москве. Даже Паукст со своими оленями, даже Варя — у них есть своя определенная цель. А он разбрасывал себя, а не собирал, нахватался всего понемногу. Но даже консервный завод, который строился на его глазах, даже и этот завод со всеми его сложными разделочными машинами, экскозвоксами, паровыми котлами остался для него неизученным. Нет прав, прав Пельтцер: без фундамента на пятый этаж не поднимешься… пора было в этом признаться.
