Наконец он повесил ковшик и помедлил возле двери.
— Обратно хтось нимца зараз ухекал, — сказал он. — Ось тут, на Чепельской.
Хозяйка молчала.
— Кажного дня то одного, то двох.
Тишина.
Полицай переступил с ноги на ногу.
— Галя у хати?
Голос его звучал нерешительно.
— А тебе что за дело? — все тем же сварливым тоном отозвалась хозяйка. — Повадился кувшин по воду!
— Та ни, я тильки так… Тому що не бачив, вернулась вона чи ни.
— И нечего тебе знать. Ишь, пошел узоры разводить. Даже ночью девке проходу не дает.
— Та я що… Я ничого…
— Ну и иди, раз ничего. Всполошил всех средь ночи.
Оставив дверь открытой, полицейский вышел, стал осторожно, почти бесшумно подыматься по лестнице. Опять прошуршали его шаги по песку, опять скрипнула калитка.
Несколько мгновений стояла полная тишина, потом я стал различать мерное дыхание хозяйки.
Я решил на всякий случай выждать еще несколько минут, но женщина снова завозилась в своем углу и вдруг произнесла трезвым, совсем не сонным голосом:
— Двери-то запри!
Никто не отозвался ей. Видимо, девчонку не разбудило даже мое шумное появление. Но чертова баба теперь обязательно поднимет ее, а та, закрывая дверь, чего доброго, наткнется на меня и поднимет шум. Все же я продолжал стоять неподвижно, прислушиваясь к темноте, как слепой.
— Полно тебе стоять-то! Ишь, кликали его черти с лыками, — опять заговорила женщина. — Встал, как истукан, и стоит. Запри двери, кому говорят!
Она чиркнула спичкой, и я увидел большую и низкую комнату с деревянной кроватью в углу. В ней полусидела косматая старуха и, прикрываясь от света ладошкой, в упор разглядывала меня.
Локтем я толкнул дверь. Она захлопнулась с сухим щелчком, как крышка мышеловки.
— Гаси свет, бабка! — злобно скомандовал я. — Ну!
— Ишь, расхорохорился, — произнесла старуха, не спуская с меня взгляда черных пронзительных глаз. — Ушел стражник-то.
— Вот и гаси! — угрожающе повторил я.
— Да ты никак мастер с бабьим подолом воевать.
Она зажгла стоящую на табуретке коптилку и, выпрямившись в постели, продолжала рассматривать меня и мою разорванную, в бурых пятнах рубаху.
Я застегнул пиджак и огляделся.
Незамаскированное окно выходило в сад. С улицы полицейский не мог увидеть свет. Закрытая дверь рядом с кроватью вела, очевидно, в — соседнюю комнату. Может, там была Галя, с которой крутил шашни полицай?
—А ты кто такой будешь? — спросила хозяйка, и в голосе ее послышалось откровенное любопытство. — Здешний али пришлый откуда?
— А тебе что за дело?
Я вдруг увидел то, чего почему-то не заметил раньше: у стены на столе стоял глиняный горшок, повязанный белой тряпкой. Рядом лежала краюха хлеба. На мутном стакане заснула объевшаяся муха.
Только сейчас я почувствовал, как смертельно устал и ослаб, как болят натертые ноги и как ноет раненая рука. Если бы поесть и отдохнуть хоть десять, хоть пять минут…
— На вора будто и не похож, — вслух рассуждала старуха. — Да и не здешний тоже… Уж не партизан ли? Аль из лагеря какого бежал?
Она помолчала, выжидая. Я поймал ее неприязненный, оценивающий взгляд. Она тотчас отвела глаза в сторону и посмотрела на закрытую дверь. Безошибочно точно я понял, о чем она подумала в эту минуту и, сжав кулаки, произнес сквозь зубы:
— Успеешь позвать своего полицая. И если поднимешь шум…
— Да ты, никак, шальной: не дослышишь, так соврешь. Аль с перепугу? Ишь он, трусится как.
Я не слушал ее и взялся за ручку двери. Но я не смог пересилить себя и открыть ее: за моей спиной, на столе, стояла еда. Искушение было слишком сильно.
Я подсел к столу.
Густое, как сливки, молоко было удивительно вкусно. Горький, пахнувший дымом хлеб — я вспомнил об элеваторе — был еще теплым. Я отломил один кусок и другой. Когда хлеб кончился, я выпил еще стакан молока и отодвинул пустой кувшин. В желудке что-то урчало, и блаженная, теплая сытость наполняла тело.
Откинув одеяло, старуха встала. Полуодетая, косматая и седая, она походила на бабу-ягу.
— Куда это? — спросил я. — Сиди на месте. Я через минуту уйду.
Но мне не хотелось подниматься, мне не хотелось ни о чем думать. Тупое равнодушие охватило меня. Теперь уж незачем и некуда спешить. Там, в плавнях, вереницей идут люди. Хлюпает под ногами вода. Шуршат и качаются камыши. Таня тоже идет с ними. В дзотах у железной дороги ворчливо переговариваются немцы. Кто-то ползет с гранатой в руках к амбразуре. Может быть, это Близнюк? А потом…
Дверь в соседнюю комнату отворилась. На пороге стояла девушка в накинутом на плечи пальто. Сонно щуря глаза на свет, она спросила голосом обиженного, еще не проснувшегося ребенка:
— Что вы не спите, мама? Уже первый час» а вы…
Она увидела меня, и темные, блестящие глаза ее испуганно расширились.
Я хотел встать, но вдруг комната повернулась куда-то вправо и вверх, пол, оказавшись наверху, стремительно обрушился на меня, и я погрузился в мягкую, ватную тишину…
Я не знаю, сколько времени я был без сознания. Я слышал какие-то голоса, доносившиеся издали, будто через толстую стенку; я чувствовал, как чьи-то руки подняли и понесли меня, и я сопротивлялся и хотел закричать, но не услышал собственного голоса; я помню, как яркий свет ударил мне в лицо, и, заслонив его собой, кто-то наклонился надо мной; я помню, как пронзительная, сверлящая боль охватила мне руку и отдалась во всем теле. На секунду я открыл глаза и опять увидел девушку и косматую старуху. Они туго перевязывали мне рану.
— Терпи, терпи! — прикрикнула старуха. — Не всем казакам в атаманах быть.
Потом кто-то — я не знаю кто — накрыл меня одеялом, и, уже засыпая, я услышал голос:
— Ничего, отоспится…
Проснулся я внезапно и сразу, будто меня сильно встряхнули. Было темно, но сквозь ставни пробивался свет. В соседней комнате слышались шаркающие шаги.
— Вы можете подняться? — услышал я тихий шепот и понял, что этот шепот и разбудил меня.
Все сразу вспомнилось мне: несколько дней блужданий и поисков, вчерашняя встреча с мальчишкой, стрельба, подвальная комната, в которую я ввалился. Значит, сегодня шестнадцатое… А это… Это было в ночь на шестнадцатое…
Я вскочил. Возле кушетки стояла вчерашняя девушка.
— Сколько времени?.. Где мои вещи?
Я сразу увидел их: сапоги стояли рядом, на спинке стула висел пиджак. Я потянулся за ним и по тяжести его сразу понял: револьвер на месте.
— Вам придется уйти, — торопливым шепотом сказала девушка. — И поскорее, пожалуйста, потому что…
— Сколько времени?
— Пятый час уже… Вы понимаете, мы не можем… Они вот-вот придут…
— Кто они?
— Немцы. Они с утра все обыскивают. Квартал за кварталом. Наш квартал тоже оцеплен, но я расскажу вам, как выйти… Тут через балку вы пройдете, вас никто не заметит. Только скорее, пожалуйста…
Она стояла спиной ко мне, напряженно прислушиваясь к тому, что делалось в соседней комнате и на улице. Я быстро одевался. Левая рука, туго перевязанная выше локтя, сильно болела. Болели и ноги: я с трудом натянул сапоги. И только, когда я оделся, до меня дошел смысл слов: «Пятый час…»
— Это я столько спал?
Она повернулась ко мне, и в полумраке я различил ее большие испуганные глаза.
— Мы не хотели будить вас, но сейчас…
— Ясно.
Я надел пиджак и прошел в соседнюю комнату. Там, торопливо собирая в узел какие-то вещи суетилась старуха.
— Отоспался, сокол, так и лететь самое время, — неприязненно встретила она меня и тут же набросилась на дочь: — Где тот отрез коверкотовый? Опять бросила где ни пришлось?
— Откуда я знаю, куда вы его спрятали, мама, — отозвалась девушка, бросив беспокойный взгляд на открытую дверь. И повернулась ко мне: — Возьмите вон, поешьте по дороге.
