Увидев вдруг Кропинского, возбужденный поляк кинулся ему навстречу. Слезы бежали по его лицу. Почему он должен покинуть лагерь без ребенка? Кропинский не находил слов, чтобы утешить несчастного.
— Не надо плакать, братишка, — без конца твердил он. — Поверь мне, мы лучше, чем ты, защитим маленького Стефана.
Янковский усиленно мотал головой. Вид у него был жалкий. Серую «зебровую» шапку Янковский для защиты от холода натянул на уши, она сползла ему низко на лоб, штаны и куртка, слишком большие, болтались на нем, голые ноги были засунуты в бесформенные деревянные башмаки. Длинным обтрепанным рукавом Янковский вытирал слезы, застилавшие ему глаза. Исстрадавшееся, несчастное существо. У него хватало душевных сил только на то, чтобы смиренно просить:
— Отдайте его мне, ну, пожалуйста, отдайте его мне!
Он хотел броситься перед Кропинским на колени, но тот, схватив его за локти, сильно тряхнул, словно этим можно было его вразумить.
— Не плачь, братишка, не плачь! — все повторял Кропинский — Ну чего ты плачешь? Ты ведь даже не отец малютки.
Янковский возмутился.
— Я больше, чем отец!
В бурном приливе чувств Кропинский прижал несчастного к себе и поцеловал.
— Иди, брат, да будет тебе защитой пресвятая матерь божия!
Но Янковский, крепко вцепившись в Кропинского, не желал уходить. Кропинский едва выносил эту муку. Он снова и снова прижимал к себе одинокого горемыку, потом оторвал его от себя и быстро пошел прочь.
— Брат, брат! — кричал ему вслед Янковский, но тот уже не слышал. Янковский, бессильно уронив руки, тихонько застонал, а возбужденный староста, опять увидев поляка не в ряду, бешено накинулся на него:
— Черт бы тебя побрал! Чего ты все тут торчишь? Убирайся-ка на свое место, живо!
Янковский покорно вернулся в свой ряд и, корчась от душевной муки, поплелся вместе с длинной колонной в гору, на апельплац. Здесь опять поднялась страшная суматоха. Наконец Рейнебот, пересчитав партию, построил ее, затем ворота раскрылись, и серая тысяченожка медленно и с трудом поползла из лагеря.
В суете отправки эшелона Кремер забыл о ребенке. Но теперь, когда жалкое шествие двигалось мимо него, он, заметив в рядах заключенного с мешком на спине, подумал: «Не этот ли?»
Но это был не польский еврей Захарий Янковский. Тот, шатаясь, брел без багажа к неведомой следующей остановке.
Итак, все было кончено! Того, что Гефель сделал, уже нельзя было поправить, он это понимал. Усталый, сидел он в канцелярии и готовил для Цвейлинга вещевой список только что ушедшего эшелона.
Пиппиг меж тем вздохнул с облегчением. Все в порядке, ребенок спасен. Дело ясное! Пиппиг ликовал. Такую ловкую шутку удалось сыграть! И с кем? С эсэсовцами? С бедным польским евреем Янковским? С жизнью? С судьбой? Слишком сложные вопросы! Он не стал ломать себе голову, а только радовался, что сделал нечто полезное для малютки.
А Кропинский? Тот сидел в укромном углу, держал мальчика на коленях и тихо, очень тихо напевал ему песни родины.
Гефель подал Цвейлингу вещевой список.
— Кстати об этой моли, — сказал Цвейлинг. — Она должна была отправиться с эшелоном, не так ли?
Он оттянул нижнюю губу и высунул язык. Гефель секунду помедлил с ответом, но тут же принял решение.
— Так точно, гауптшарфюрер!
— А теперь вы должны помалкивать, и другие тоже.
— Так точно, гауптшарфюрер!
Цвейлинг скривился.
— «Так точно, так точно!» — передразнил он. — Нечего нам дурачить друг друга. Через неделю-другую американцы будут здесь, и тогда вы возьмете свою моль на руки и скажете американцам: «Вот этим мы обязаны нашему гауптшарфюреру»…
— Так точно, гауптшарфюрер! — с трудом выдавил из себя Гефель.
Цвейлинг отбросил дружеский тон.
— К черту вас с вашим вечным «так точно»! В конце концов, это большая глупость, что я… Если история выплывет, все вы очутитесь в карцере. Мне-то ничего не будет. Надеюсь, это вам ясно?
— Так точно!
Цвейлинг откинулся в кресле.
— Стало быть, скажите своим, чтоб они держали язык за зубами.
— Так точно, гауптшарфюрер!
Пиппиг принес ребенку чашку жидкого кофе, куда добавил несколько ложек свекольного сока. Ребенок глотнул и отодвинул чашку.
— И мне это было бы не по вкусу, — озабоченно вздохнул Пиппиг.
— Что же мы давать для малый ребенок? — Кропинский беспомощно повел плечами. — У него такие тонкие ручки, такие тонкие ножки!..
Пиппиг ощупал худенькое тельце. Да, в чем только душа держится!
— Малый ребенок надо иметь хлеб, белый хлеб, и сахар и молоко.
Пиппиг рассмеялся.
— Молоко? Да что с тобой, Мариан! Не могу же я кормить его грудью.
Кропинский озабоченно покачал головой. Пиппиг двумя руками потер бритый затылок и вдруг выпалил:
— Ну, ясно! Малышу нужно молоко.
— Откуда же ты возьмешь?
Но у Пиппига, по-видимому, уже возник план, а если он что-либо решал, то не допускал колебаний.
— Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! — задорно произнес Пиппиг, но тут же подсел к ребенку и ласково похлопал по его ручонке. — Вот увидишь, мой маленький, завтра дядя Пиппиг пойдет на большой луг, там много коров, и они делают «му-у»… — Ребенок улыбнулся. Пиппиг обрадованно взял его личико в руки. — Ты еще научишься у нас смеяться, малыш! — И, хитро подмигнув, ткнул недоумевающего Кропинского пальцем в плечо. — А ты завтра покормишь его грудью, понятно?
В канцелярии Гефель не стал распространяться о том, как изменилось положение. Ребенок останется в камере, все понемногу улаживается, объяснил он, многозначительно кивнув в сторону кабинета Цвейлинга. Заключенные из вещевой команды сразу его поняли.
— Не болтайте о том, что у нас тут в камере…
Конец фразы Пиппиг заменил выразительным жестом. Этим все было сказано.
По окончании работ Гефель сидел за своим столом. Пиппига не было. Многие заключенные уже улеглись на нары. Позади Гефеля тесной кучкой сидели несколько человек и усиленно перешептывались.
У капо вещевой камеры путались мысли, теснило грудь. Он подпер руками голову и закрыл глаза. Ему давно уже было ясно, что он должен дать Бохову отчет в своих действиях. Неужели он трусил? Наверно, надо было спрятать ребенка и никому об этом не говорить? Даже Бохову, даже Кремеру?
Гефель все глубже погружался в унылые думы. Но вот шепот за спиной дошел до его сознания.
Под Оппенгеймом американцы создали новое предмостное укрепление. Танки прорвались на восток! Их авангард достиг Майна у Ганау и Ашаффенбурга. Восточнее Бонна идут маневренные бои. Гарнизон Кобленца отведен на восточный берег. В Бингене уже сражаются на улицах.
Гефель прислушался внимательнее. Вот как они уже близко! Как быстро идут дела!
«Ребенка просто надо было спрятать», — нашептывал ему внутренний голос. Он открыл глаза.
Действовал ли он обдуманно и последовательно? Он послушался веления сердца. Не устоял под напором чувств. Значит, сердце оказалось сильнее ума?
Чувствовать — мыслить, мыслить — чувствовать…
Думы Гефеля скользили, как корабль без руля. Измученный человек измышлял для себя тысячу оправданий. Что сделал бы он, проходя мимо стремительного потока, в котором тонет ребенок? Не думая о себе, он бросился бы в быстрину, и это было бы самым естественным.
Гефель глубоко вздохнул. Пойти к Бохову? К Кремеру? Кому сказать, что он набедокурил?
В третьем бараке помещались «прикомандированные», то есть заключенные, работавшие в офицерском казино кельнерами или на кухне, а также обслуживавшие эсэсовцев в качестве портных, сапожников, посыльных и слуг.
— Добрый вечер, Карл!
Пиппиг подсел к работавшему в эсэсовской кухне Вундерлиху и хитро ему подмигнул. Вундерлих сразу заметил, что у коротышки что-то на уме.
— Чего тебе?
— Молока!
— Молока? Для чего, собственно?
— Чтобы пить, дурень!
— Тебе?
Пиппиг сделал вид, что обиделся.
— Что до меня, я бы выпил пива, если бы оно было. — Он притянул Вундерлиха к себе и шепнул ему на ухо. — У нас ребенок.
— Ч-что такое?
— Тс-с!
Пиппиг осторожно огляделся и, положив руку на плечо Вундерлиху, шепотом посвятил его в «тайну».
— Такие-то дела, Карл, а малышке нужно молоко. Вот такие у него ручки, вот такие ножки. Как бы бедняжка не скапутился у нас. Так послушай, Карл, всего два стакана!
Вундерлих задумался.
— А как ты пронесешь молоко через ворота?
Значит, он согласен? Пиппиг просиял.
— Это уж моя забота.
— А если тебя накроют?
Пиппиг рассердился.
— Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи!
Вундерлих засмеялся. Но задача была не из простых: как Пиппигу добраться до молока? Наконец было решено: Пиппиг придумает себе какое-нибудь дельце с выходом «наружу», ну хотя бы понесет старую одежду в эсэсовскую швальню. Итак, молоко требовалось доставить в швальню.
