силы, ничего слишком
плохого – они будто замерли там надо мной.
Потом течет вода.
Вода?
Я чувствую, как становится тепло, и мокро, и мерзко, и то самое мерзкое, точно вода, грязная вода пропитывает рубашку.
Больше ничего.
Муха застегивается.
Видела ли Кнопка его – таким? Даже представлять не хочется.
И он не вытерся ничем, застегнулся просто.
– Все, съебываемся, пускай его.
– Развязывать?
– Дебил? Он сам руками развяжется. Съебываемся, пока не видел никто.
Они бегут по коридору – слышу, как натыкаются на какую-то девочку, идущую в душ, по голосу не слышу, на кого.
Хоть бы не вошел никто. Хоть бы не увидел, нужно быстро, вот так.
Сажусь, быстро развязываю ноги, благо он несильно затянул, торопился. Чувствую, как пахнет от одежды, чувствую влажное, мужское. Трясущимися руками сдираю рубашку, джинсы, трусы – хочется выкинуть, запихиваю под лавку, останавливаюсь на секунду: ведь переодеться не во что, а на этаж уже не подняться голышом, не докричишься, не попросишь.
Похож на того мужика из старого фильма, что остался у захлопнувшейся двери, не помню названия, но мама смотрела и смеялась, а я не понимал, над чем, потому что ведь босыми ногами на бетоне стоять – холодно даже летом, а потом тот мужик наверняка долго кашлял, над чем же?
Мама сказала – ну, что же ты ни над чем смеяться не можешь, Кротик мой нежный? То есть она не могла сказать Кротик, она бы сказала –
Это же нарочно сделали так, чтобы людям легче стало, но думаю, как Муха и Степашка смеются сейчас наверху, рассказывают.
Какой глагол он будет использовать – или?..
Не реви, бля.
Не реви, но все, уже нельзя остановиться, хоть даже на глаза нажать сильно-сильно, чтобы лопнули мелкие сосудики, – так делал и раньше, особенно в детстве, из-за ерунды, чтобы в школе не пялились, не ржали. Мама даже предлагала перевестись в школу для детей с ОВЗ, но я не хотел быть овэзэшником, я в первом классе во второй четверти сто сорок слов в минуту читал, меня даже хотели на какой-то конкурс отправить, но только скучно. И вот когда мама впервые сказала про ОВЗ, я стал нажимать на глаза, а, наверное, было нельзя.
Получается, что из-за плача и стал настоящим овэзэшником.
Как Степашка.
Как Гошик.
И только Кнопка не…
Так встал голый, расплакался над одеждой, залитой чужой мочой, а думал уже, что выдержу.
• •
Они приходят вдвоем – страшные, отекшие, как после голода или болезни, когда нельзя вставать с кровати, но только подключают к капельнице, всему такому. Кнопка рассказывала, как ее отца из запоя выводили, – таблетки, система над кроватью, потом вены стали тоненькие, исчезли под кожей, мать боялась, что, случись чего, и иглу воткнуть будет некуда. Ну ты чего, Кнопка, сказал тогда, грамотная медсестра всегда разберется, зря психовали. Так вот когда ее отец встал, то наверняка как они был, обе. Страшный, высокий.
Это потом, когда догадался, кто ко мне пришел, скорчился весь, закрыл голову руками – за что еще и это? Даже забыл, что голый, что униженный, а вы кто такие, почему вы похожи на Алевтину Петровну и Хавроновну, спрашиваю, почему от вас пахнет смертью?
• •
Сидел с Хавроновной, она пыталась рассказывать старые несмешные анекдоты про Хрущева, хотя сама не такая старая на вид. Я все взгляд с темной полоски не свожу – с этой, как там ее, странгуляционной борозды – не багровой уже, черной. Крыса не приходила, потому как с мертвыми мне можно разговаривать – Ник их не упомянул особо, значит, и не подразумевал.
Как обхитрил, а?
Но сказать Хавроновне, чтобы, ну, либо просто помолчала, либо о чем-то поинтереснее заговорила, не мог, все-таки взрослая, невежливо. И про шею не спрашивал, и про пальцы и ногти Алевтины Петровны тоже.
Стыдно.
Стыдно, что голым и плачущим застали, а раньше бы боялся, что маме скажут.
А потом Алевтина одежду приносит, смотрю, а футболка-то не моя, Гошика, но что сделаешь – не гонять же заново, стыдно. А так оделся и вроде забыл начисто, что произошло, хотя и знаю, что ночью непременно вспомню и оттого не смогу уснуть.
Выхожу к ним.
– Ой, да она тебе великовата. Или это мода такая?
– Мода.
– А. Ну ладно. Ты к ребятам пойдешь?
– Пойду.
– Хорошо. Всегда думала, что ты слишком их сторонишься, ну, словно бы сам по себе, а ведь в лагерях всегда друзей находили.
– Алевтина Петровна, в каких еще лагерях?
Да на нее и Хавроновна уже странно смотрит – все же знают, что в нашей стране давно никаких лагерей, об этом сто раз по радио говорили.
И ОСОБО ПОДЧЕРКНУЛ, ЧТО ПОДОБНОГО РОДА (КАК ЭТО СКАЗАТЬ ЛУЧШЕ? ВСПОМИНАЙ, ВСПОМИНАЙ ЛУЧШЕ; АХ ДА, ВОТ ЭТО СЛОВО) ПЕНИТЕНЦИАРНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЮТ НА ТЕРРИТОРИИ НАШЕЙ СТРАНЫ.
– Ах да, точно, что ж это я, – она спохватывается, – но я вообще ничего такого не имела в виду, а просто ты, ну, мрачный, что ли.
Ладно, все.
– Спасибо, что принесли одежду.
Покивали, вышли из душевой, словно из чужого дома, а я хозяин и сказал им выйти: поняли по лицу.
Я поднимаюсь на второй этаж, прохожу сквозь столовую на кухню, ведь где ее искать, только там. Ведь Ник же сказал, что Белка будет работать в столовой, но нужна помощница, а ею будет Кнопка. Тогда-то непонятно было, какую еду будут раскладывать по тарелкам, если ее вовсе не было, но сейчас – сейчас да, хватит работы.
Думал, только девочек и увижу, но чистит картошку Шпатель, а Юбка сдирает пленки с сосисок, увидев меня, первым глаза отводит.
– Эй, а зачем он здесь появился? – ржет Шпатель, а я на секунду останавливаюсь: а ну как он знает?
– Может, надо ему. Что доматываешься?
– А Ник сказал, чтобы посторонние не ходили, а только дежурные по столовке и кухне.
– Его же как будто нет, да? Вот и забей. Никого.
Если я когда-нибудь помирюсь, то только с ним, с Юбкой. Но только если все – правда, что он про Муху и Кнопку рассказал, только если окажется. Может, он боялся, что Муху найду и убью совсем.
Но выходит, что сейчас не могу убить совсем, потому что получится, что это я за себя, для себя, но так неправильно.
Даже футболку Гоше верну, когда свою раздобуду.
Кнопка оборачивается. У нее руки в чем-то красном – сослепу кажется, что в крови, но потом успокаиваюсь, уговариваю – нет-нет, это она свеклу для салата терла.
– Я выйду ненадолго, – неловко говорит она Юбке и, не дожидаясь ответа, первой идет к выходу с кухни.
Шпатель орет – да вы что, офигели! Ник же сказал, а потом неожиданно-резкий голос Юбки: заткнись, она ему ничего не скажет.
Я и сам не хочу, чтобы говорила, а вот мне нужно сказать.
Не смотрим друг на друга, потому что и без того ясно, куда нужно пойти – спуститься вниз по нашей лестнице, встать у подоконника. Потом Кнопка сядет на подоконник, а я встану рядом.
На ней новенькие голубые джинсы, белая футболка с Пикачу. Никогда его не любил и не понимал, почему в школе загоняются. И вообще это для первоклассников, нет? Ладно, ничего не скажу, а ей даже идет, как-то совсем по-детски, будто и не было ничего – ни прикосновений, ни разговоров.
– Ну и я так подумала, – она отковыривает пальцами штукатурку от стены, оставляя свекольные разводы, – что если не буду говорить «ты», то выйдет, что ни к кому и не обращаюсь. Как они не догадались?
– Догадались.
Но они говорят – «он».
Ник говорит. Покормили ли его, привлекли ли к работе, пустили ли обратно в комнату, чтобы не занимал тюрьму зря.
Не хочу, чтобы она говорила обо мне в третьем лице, но Кнопка понимает – все ковыряет стенку, и вот уже не свекла, а кровь под ногтями появилась.
– И я подумала, что хотя это жуткая хрень, но все-таки лучше делать, как Ник говорит, в конце концов, он единственный из нас, кто понимает немного в этом, в происходящем. Он говорит, что мы должны пойти к мосту.
– Зачем?
– Посмотреть, можно ли еще по нему перейти, и если да, то пойти в Город и дать о себе знать. Кажется, родители Шпателя живут ближе всех к берегу, поэтому, если с ними все хорошо…
– Как может быть все хорошо? Там же дымы были. Недавно только все стихло.
Она
