смотрит жалостливо, качает головой – нет, ночью все было, даже ближе. Наверное, в подвале не было слышно.
– Не я придумал подвал.
– Знаю, и…
– Это правда?
Она убирает руку от стены, опускает вдоль тела. Замечаю только сейчас, что она лаком ногти накрасить успела – бледно-розовый, детский цвет. Наверняка у Ленки взяла, у других такого не бывает. То есть у Белки бывает, но красный, взрослый, с какой-то французской надписью на пузырьке. Видел, как она однажды хвасталась в столовой, а Хавроновна отругала и прогнала, мол, запах мерзкий у всех аппетит отбивает, а заниматься маникюром в душевой надо или в своей комнате. Но понимаю, отчего Белка стала при всех красить – в комнате что? В комнате никто не разберет французского названия.
– Что именно?
– Ты поняла.
– Может, и правда. То есть я не понимаю, что ты имеешь в виду, но если это о том, что говорил Юбка, то… Ой, – она испуганно прикрывает рот рукой, – я «ты» сказала. Я не хотела, я…
– Да ничего страшного, – я за руку стаскиваю ее с подоконника, хочу кричать, не могу тише, – ты хоть понимаешь, что сделала? Твои глупые россказни. Ты же сказала то, чего не было, а он не насиловал тебя, да, может, одежду порвал, но за это можно было ударить, не знаю, по морде дать, но точно не кидаться с ножом? И во всей этой истории я, только я выгляжу как больной, неадекватный? И меня посадили в гребаный подвал, где воняет тараканами и блевотиной, где пацаны еще ссали в один угол, чтобы до тубзика не идти? И я там ночевал, и еще ночевать буду, потому что совершенно не горю желанием возвращаться вот в этот ваш цирк, который вы устроили, – Ник то, Ник се?
Вы совсем ебанулись?
Совсем?
И еще там ко мне приходят… я не знаю, может, это глюки, а я надышался плесени со стен. Говорят, бывает. Но только ко мне приходят, знаешь, кто ко мне приходит? Они, мертвые, они…
Кнопка прикрывает глаза, качается куклой в моих руках.
– Ну?
Отвечай мне.
Отвечай, сука.
Это что еще во мне поднимается?
– Не хотел, – отпускаю ее, отталкиваю от себя.
– Я не говорила, – шепчет она, теперь теребит футболку на груди.
– Не понимаю.
– Я и не говорила, что он что-то сделал.
А что говорила? Что, бля, ты говорила?
– Я говорила, что они подошли втроем, что пристали, что за руки держали. Больше ничего не говорила, ты сам выводы сделал. Помнишь? Когда сидел на моей кровати, а руки…
– Да, я взял тебя за руку и увидел кровоподтек на запястье, подумал, что это значит…
– Я просто вырывалась, хотела в глаз дать Мухе. Но Степашка – сильный, не вырвешься. Потом и сами отстали.
– А Юбка?
– Что – Юбка?
– Он делал что-нибудь?
Кнопка качает головой, плачет, но уже не всерьез, не взахлеб.
И вот это все зря было, получается, нож с красивой рукояткой, чужое тело, странное ощущение, думал, что будет тяжело, потому что руки слабые, не привыкшие бить, но лезвие легко пробило, разорвало его футболку, а потом река, водоросли и склизкое под ногами, так что не встать толком, только поскользнешься и свалишься, воды наглотаешься, выйдешь урод уродом; ну и она, конечно, Кнопка, потому что зачем я это сделал, чтобы она посмотрела, так посмотрела, чтобы никогда не забыл.
Потом крыса в подвале, мертвые голубые лица Алевтины и Хавроновны, ну а как еще им сказать было, что смердят, обе смердят, и никакие духи не заглушают, пудра, та пудра, что была на руках Кнопки в тот день, когда она вышла из комнаты воспитателей и несла всякую ерунду, а ей не верили, даже я. А они на самом деле были: даже забыл на время, что голый стою и в душевой мочой и страхом воняет, потому что их запах все это перекрывал. Удивился еще, как Алевтина не побрезговала взять в руки мою испоганенную одежду, развернуть, а потом понял, что она и от себя никакого неприятного запаха не ощущает, от других тоже ничего.
И ведь боялся.
Так боялся, пока не ушли!
А теперь где будут ходить – среди ребят, призраками? Ведь никто их не видит, а только я, гордиться можно. Ну, типа, я медиум, что ли, и странно, что я, а не Кнопка, она ведь вечно с этим бегала, какие-то идиотские свечи, карты, бусины…
– Я тебе что-то сказать должна, – она вдруг совсем вытирает глаза, смотрит прямо, – только пообещай, что не станешь смеяться.
– Ты разве не все сказала? Хватит, больше не буду слушать. И руки бы помыла, как так можно…
– Я помою, – нетерпеливо перебивает она, – только мне еще остальное потереть надо, потому что сегодня на ужин картошка, сосиски и салат из свеклы с чесноком, только чеснока нет, так что будем без него, не забудь прийти, кстати. А знаешь, как это придумали? Ник сказал, что не дело это – питаться готовым, ну, типа, бомж-пакетами и разным таким, поэтому каждый день будем вспоминать по очереди то, что готовили у нас дома, потом пытаться делать что-то похожее. Юбка первым вызвался – сказал, что обычно мать у него покупает мешок картошки, а иногда берет еще молочные сосиски или сосиски с сыром, а потом еще салат для витаминов. Какой салат, мы у него спрашиваем, а Юбка вспомнить не может, говорит, какой-то красный. Из красных яблок? Из моркови? Нет-нет, из того, что сильно пачкает руки. Ну, я не знаю ничего, что сильнее бы пачкало руки.
– Правда?
– А ты знаешь?
– И я нет, но думал о своем. Это то, что хотела сказать?
– Нет – это просто из-за того, что ты про руки… А сказать вот что хотела, только поклянись, что не станешь смеяться, потому что это, может, по-детски прозвучит…
– Хорошо, обещаю.
– Нет, нет, ты – поклянись –
Клянусь, черт с тобой –
– Так вот, я видела, как Акулина выходила из комнаты, в которой умерла Алевтина Петровна. И потом ходила по коридору. Ленка мне не поверила, а ты… ну, ты должен понять. Это Акулина сказала Алевтине Петровне, что тебя нужно утешить, что ты плакал в подвале…
– Никто не плакал. И кто такая Акулина?
– Я не знаю кто – может, была такая женщина когда-то давно, до нас… Нет, плакал, – она хочет доказывать, но останавливается, – Крот, а что это от тебя так пахнет странно, словно…
Больно, точно ударила.
Так и знал, что почувствует.
Что Муха рассказал.
Похвастался.
Отворачиваясь, поднимаюсь по лестнице, быстро, чтобы выражение лица не разглядела, а Кнопка кричит вслед:
– Эй, да ты чего? Обидела, да? Мне просто показалось, что это какой-то одеколон, которым ты не… Да что с тобой?
Но я уже высоко.
• •
Но я ей поверил, про Акулину. Зачем смеяться, если все правда?
Выходи, проклятая.
Выходи.
Я с тобой разберусь, если правду нас такими сделала, убила Алевтину и Хавроновну. Но это хрень, мне за себя стыдно, что хренью считаю, – ведь смерть, страшное, хотя они и ходят, но только это уже все, конец, у них больше ничего хорошего не будет, а у меня могло быть – у меня, у Кнопки, у Ленки, у Гошика.
Так получается, что это мне спилили рога и лежу на земле с окровавленной головой, а охотники рассматривают отрубленное, прикидывают, сколько оправ и красивых предметов выйдет.
Руки затекли.
Руки вытянутые, больные.
В них болит что-то, не дает сжать кулаки.
В них болит все.
Жилочка.
Прожилочка.
Сухожилие.
Сухо во рту.
От сухости не говорю.
Что это холодное такое на губах? – а, это помада, которую не смыла. Прижимаю ладонь к груди – колет, но, кажется, чуть слабее. И ведь свалили, все пропали как на грех, а в санатории должны быть медицинские работники, разве нет? Обязательно.
Я поднимаю голову от стола, оглядываюсь.
Таблетки помогли – вон скольких нет в блистере, значит, какая-то подействовала – и пусть говорят, что «Валокордин» ерунда, плацебо, но ведь точно полегче стало. Точно. Я даже могу встать, сделать шаг, выйти из комнаты.
Из комнаты? А, нет, я не в
