То были хорошие дни и часы. Но потом случайно брошенное кем-нибудь слово, сообщение с фронта, солдатское письмо или обрывок газеты снова погружали его в черное отчаяние. Конечно, здесь, за тысячи километров от фронта, за спиной армии, под защитой советских солдат и советских танков, легко разыгрывать героя… А что было тогда, в сентябре тридцать девятого? Ведь он так и не видел ни одного немца. Драпал как угорелый из-под Груйца на восток, под Ровно… Не кинулся с гранатой в руках под немецкий танк, не ринулся с саблей на немецкий танк, как кидались в конном строю те, под Кутно, не выдерживал ураганного огня с суши, с моря и с воздуха, как герои Вестерплатте… Правда, сколько ж ему тогда было лет? И пятнадцати не было. Но разве это оправдание? Нет! Были герои и помоложе его. Он просто уходил от немцев на восток. В то время и это считалось своего рода геройством… Но если бы еще он шел, как другие, куда глаза глядят, в неизвестность!.. Нет, он прекрасно знал, что там, под Ровно, он встретит мать и Владека. А потом здесь, в Советском Союзе, когда стала формироваться эта польская армия, ведь можно же было попробовать — а вдруг бы удалось?.. Но, собственно говоря, эта армия с самого начала как-то не внушала доверия; потому, вероятно, матери и удалось так легко его отговорить. Уже тогда стало известно, что принимают не всех, перебирают, капризничают, что есть какие-то «свои», которым отдается предпочтение. К тому же все в один голос говорили: «Молод, речи быть не может, чтобы приняли! Солдат тридцать девятого года не берут, кадровых не берут, а такого сопляка вдруг примут…» А потом, по пути на юг, Марцысь и вовсе потерял охоту идти в эту армию.
Стали поступать сведения, передаваемые украдкой, шепотком, из уст в уста, рассказы о странных порядках в андерсовской армии. И вот что удивительно: самым странным было как раз то, что они почти не отличались от довоенных польских порядков. Но тогда это воспринималось как нечто естественное, а сейчас невольно предъявлялись какие-то иные требования, прикладывались новые мерки. Словно самый воздух Советской страны менял людей, менял их взгляды на вещи. Теперь же, когда оказалось, что армия, которая в октябре собиралась выступить на фронт, не только сидит еще в марте на месте, но вообще намерена смыться отсюда, — теперь стало вполне ясно, что идти в нее незачем.
Все это так. И все же стыд ел Марцысю глаза. За этих спекулянтов в местечке. За объедающих колхозы и удирающих к весне лодырей. За самого себя — ведь здешние люди верили в польскую армию: «Вот и вы нам поможете», — говорили они доверчиво; что же они должны думать о нем, который не идет в армию? Что он уцепился за материнскую юбку, хотя не хром, как Илья, не стар, как Егор? Объяснить им, как обстоит дело с этой армией?.. Нет, это тоже было стыдно.
На тракторе он забывал обо всем. Но по вечерам, несмотря на усталость, подолгу не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок и глотая слезы.
Герой! Влез на трактор и воображает, что невесть какой подвиг совершил. Там, там надо было геройствовать, под пылающим Груйцем. Ведь потом оказалось, что Варшава еще защищалась, вот там и доказывал бы, годится он в герои или нет… Велика штука — пройти пешком несколько сот километров, чтобы встретиться с матерью! В тридцать девятом и в сороковом году еще можно было вспоминать об этом путешествии как о героическом приключении. Советские люди расспрашивали его, внимательно слушали его рассказы, сочувствовали. Он видел то, чего здесь еще тогда не видели, и это помогало ему временами забывать, что единственной его заслугой было обладание молодыми, здоровыми ногами.
Но теперь дело обстояло иначе. Теперь ему рассказывать было не о чем, здесь видели побольше, чем он, — взять хоть бы этих девушек, которые пришли с коровами с Украины, не говоря уже о Павле Алексеевиче, не говоря о тех, о ком случалось читать в газетах, кого случалось видеть в документальных фильмах или слышать по радио. Многое порассказать могли бы они, здешние люди. Они видели больше и видели иначе. Нет, здесь не было беспорядочного бегства, паники, отчаяния. Здесь была упорная, ожесточенная борьба, была непоколебимая вера в победу, был единый порыв, как на крыльях подхвативший весь народ.
Да, Марцысь помнил в Польше и радостные дни накануне войны. Задорные дни, когда верилось, что победа будет завоевана разом; когда потихоньку мечталось: «Пусть бы уж, пусть бы они поскорее напали, мы им покажем!» И все эти курсы противовоздушной обороны, и все эти земляные оборонные работы. Но всего этого хватило только на первый день войны. В этот день толпа еще считала самолеты в безоблачном небе, и люди, задрав головы, кричали: «Глядите, глядите, наши гонят немца!» И все искали «немца» где-то впереди стаи плывущих в вышине самолетов… чтобы в конце концов узнать, что никаких «наших» там нет, что вся эта скользящая в небе серебристая стая и есть немцы, одни только немцы, и никто их не гонит. За все время своего бегства Марцысю пришлось увидеть один-единственный польский самолет — маленький, беспомощный, укрытый в зарослях над озером в Полесье, тогда как изо дня в день небо было черное от тех самолетов…
Нет, здесь дело другое. Когда по вечерам в строгом молчании все слушали сводку Советского Информбюро и тяжело вздыхали, слыша слова: «После ожесточенных боев наши войска оставили…» — Марцысь твердо знал, что бои были действительно ожесточенные и что каждую пядь земли враг оплатил потоками своей крови. Сводка сообщала число убитых немцев, сбитых самолетов, уничтоженных танков — и это было так.
Да, это другая война. Здесь кавалерия не атакует стальные туши танков. Здесь все настоящее, огромное, героическое.
И что значит перед лицом всего этого героизма его работа на тракторе, пусть даже добросовестная, пусть превосходная работа? Ему твердили, что это тоже работа для фронта, что каждым своим усилием он приближает час победы. Конечно, так говорили. А ведь даже Илья, калека, но превосходный тракторист, — как тяжело переживал то, что его не взяли на фронт!..
— Дурачок ты, — говорил Шувара. — Ну, и что бы ты сделал? Тебе бы даже винтовки не дали, потому что их не было. Нам дали кремневые ружья из музея, понимаешь? Дробовики… Самое подходящее оружие для современной войны!
— Но вы по крайней мере были в этих батальонах.
— Ну ладно, был, а что вышло? В конце концов так же, как и ты, очутился здесь. Варшаве я мало чем помог, хоть и с дробовиком в руках… А тут мы еще пригодимся.
— На тракторе?
— Что ж это ты с таким презрением говоришь о тракторе? Ну хоть бы и на тракторе… до поры до времени. А потом, может, и не на тракторе.
— Как бы не так! В Иран ехать, что ли? Нас ведь в Красную Армию не примут.
— В Иран? Ну не-ет! Немножко потерпи…
— Очень уж вы терпеливы.
— Может, и не так уж терпелив, как тебе кажется, — сказал Шувара, зажимая в тиски кусок железа. — Ты что, думаешь, что я успокоился на этом дробовике — и все? Нет. А только, видишь ли, ты выходишь из себя по поводу Ирана, а я полагаю, что ничего другого и ожидать нельзя было. Видел я их, вблизи видел. Такого старого воробья, как я, на мякине не проведешь. С самого начала знал, чем там пахнет. Конечно, теперь-то легко говорить, но уж если тебе угодно, так и я пытался туда вступить… Ну нет, брат, и они не такие дураки, чтоб меня взять. Тотчас почуяли, с кем дело имеют… Еще бы! Ведь у них служат все полицейские, шпионы, охранники, которые не остались под немцами. Я там сразу на старого знакомого напоролся…
— А у вас-то что с полицией было?
— Да так, знаешь, небольшие старые счеты… Не беспокойся, не уголовные. А таких людей, как я, им не требуется! Вот ничего у меня с ними и не вышло.
— Вот видите. А что же дальше будет?
— А дальше, брат, посмотрим. Подожди немного, сейчас мы и здесь полезную работу выполняем. Но это не все, не все… Ты не огорчайся. Увидишь, что мы еще пойдем в Польшу, да с винтовкой, а то и с автоматом, а не с дробовиком…
— Это еще откуда?
— Да отсюда же, отсюда, откуда еще? Не из Лондона и не из Ирана, а именно отсюда.
— Любопытно, каким это образом!
— Мне, брат, и самому любопытно, видишь ли. Но ты вот терзаешься, за всех хочешь отвечать, и за Рыдза, и за Бека, и за Андерса, и за Малевского… Все это хорошо, но бесполезно. Лучше делай пока свое нужное дело.
Голубые искры брызгали из-под напильника, которым работал Шувара, скрежет сверлил Марцысю уши.
— Говорю тебе, — убеждал его слесарь, — мы еще пригодимся, и как еще пригодимся! Только дураки могут думать, что эта война ничего не изменит.
Однако Шувара не все рассказал Марцысю. Он скрыл одну подробность, которую сам ни на минуту не мог забыть. Дело в том, что он ездил не только в Бузулук, где формировалась армия Андерса и откуда его спровадили после короткого и не слишком приятного разговора. Задолго до этого, как только началась война, он побывал в советском военкомате. Но там его категорически отказались принять в ряды армии. Напрасны были ссылки на революционное прошлое, на ударную работу в советской промышленности. Его любезно поблагодарили, сказав, что пока в нем нет надобности; конечно, в случае чего… И так далее.
