Но и эти почти цирковые трюки с бачком — еще не самое тяжкое в обязанностях бачкового. Поело завтрака, обода и ужина он должен вымыть посуду. До блеска! Чтоб ни единого жирового пятнышка.
Мне посуду мыть — не привыкать, дома приходилось. В один бачок налил воды, пошуровал тарелками, ложками, вилками. Теперь — ополоснуть и вытереть. Схватил бачок — и на камбуз. А кок воды не дает. Оказывается, «мытьевой лимит» я уже израсходовал.
— Это, — говорит кок, — тебе но в квартире, один кран «хол», другой «гор». В море каждая кружка пресной воды на учете.
— А как же, — возмутился я, — домыть посуду? Не компотом же твоим ее ополаскивать?
— При чем здесь компот? — насторожился кок.
Я ничего больше не сказал, зря обидел человека — до последней изюминки вылизали ребята кружки.
Да… Вот тебе и «гор», «хол». А кругом, между прочим, море, и воды — хоть утопись. Но морской водой палубу разве смыть, да и то не промоешь. Вытер я тарелки, сложил в шкаф для посуды, и только присел на минуту, входит Афанасьев.
— Теперь, — говорит, — ты еще на шаг от салажонка удалился. Бачковой — это первый матросский чин.
Остряк! А все же приятно. Что-то вроде похвалы высказал.
— Рады стараться, ваше благородие! — шуткой на шутку ответил я Афанасьеву. И прикусил язык, потому что в эту минуту старшина открыл шкаф и загремел посудой.
Афанасьев повернулся недовольный. Достал носовой платок, вытер брезгливо руку.
— Вы что же, Тимошин, сачкануть решили? — спросил он, сразу перейдя на «вы».
Я объяснил, что не хватило воды.
— Перемыть все начисто, — приказал Афанасьев. — И воды достаньте где хотите. Через двадцать минут проверю.
Не знаю почему, но тут я вспомнил о куске мяса, который в обод положил Афанасьеву на тарелку, и мне стало не по себе.
«Достаньте где хотите!» А где? Как бы я выкрутился из этой неприятной ситуации, но знаю, но в дверь заглянул конопатый матрос. Тот самый гармонист. Его зовут Валерием. Подслушивал, что ли, наш с Афанасьевым разговор?
— Давай, — сказал он, — бачок. Притараню воды. У меня с коком блат.
И правда — вернулся с полным бачком кипятка. Загрузил туда тарелки и так ловко начал с ними управляться — ни дать пи взять жонглер на арене.
— Тебе что посуду мыть, что на гармошке играть, — польстил я неожиданному помощнику.
В кубрике мы разговаривали уже как старые знакомые.
— Вернемся, — вздохнул мечтательно гармонист, — пойдем в увольнение. Танцевать-то умеешь?
— Так себе, — ответил я. — Как тот танцор, которому всегда что-нибудь мешает.
— Научишься… Заведешь девчонку и сразу научишься.
— Как это «заведешь»? — Мне не понравилось это его словечко. И сразу вспомнились Лида и Борис на перроне.
— Ну, не так выразился, — улыбнулся матрос, — я хотел сказать «познакомишься», может, даже и влюбишься.
— Есть у меня, — сказал я. — Осталась…
— Что дома осталось, то другу досталось. — Матрос будто пропел эти слова, а меня они кольнули. — Все это чепуха, — убедительно и как-то отрешенно добавил он, и лицо его так погрустнело, что сразу стало меньше веснушек. — Была у меня любовь… С седьмого класса дразнили нас «тили-тили тесто, жених и невеста». На флот провожала — клялась: «Буду ждать, как Пенелопа, плыви, мой Одиссей… А письма какие писала — поэмы! А потом перестала писать. И концы в воду, как будто адрес забыла. Спасибо соседу — ввел меня в курс дела. Сообщил: «Любовь твоя уже тачку возит, друг любезный! Вышла замуж». Так что, — Валерий насмешливо взглянул мне в глаза, — это только по радио: «Вы служите, мы вас подождем…»
Странный парень. Сначала помог — обрадовал, а потом невидимую мою рану разбередил.
— Да ты не смотри простоквашей, — хлопнул меня по плечу Валерий. — Подумаешь, ну и не дождется твоя Пенелопа. На танцах — все девчонки наши, вот увидишь. И еще скажи спасибо, что попал на СКР. Хоть раз в месяц, а на берег вырвешься. Вон мой братец старший на атомной служит. Так они… Хочешь послушать?
Валерий роется в рундуке, достает письмо, и я замечаю, что он делает это с гордостью. Письмо брата-подводника держит в руках, словно похвальную грамоту, причем собственную.
— Так, так, — торопливо перебирает он глазами строчки, — это насчет дома, это… так… Вот! — радостно вскидывает Валерий брови, и лицо его вновь густо обсыпают веснушки, — слушай, что пишет братень о встрече Нового года.
«В новогодний вечер мы больше всего мечтали о снеге. Он был от нас «на том свете», за тысячи штормовых миль от того места, где нашу лодку застал Новый год. Но елка все же была. Она красовалась в отсеке и, несмотря на свой маленький рост, сразу бросалась в глаза. Посмотрел бы ты, каким вниманием окружили ее и матросы, и офицеры. Мы все были как дети возле пучка синтетических веток, увитых самодельным серпантином. В общем, все было необычно. Коки здорово постарались, самодеятельность не подкачала…»
— Представляешь? — Валерий оторвался от письма. — Может, и очередной Новый год братень будет встречать под водой. Вот служба! Он уже в двух автономках побывал. (Опять матрос не утаил в этих словах горделивой нотки.) Слушай, слушай…
«Атомная лодка — это почище, чем у Жюля Верна. Скомандуют: «К погружению!» — и где же вы, песни о море, знакомые с детства, — про волны, что бушуют вдали, про берег, что окутан туманом, про девушку, что машет вслед рукой… Над лодкой, под лодкой — со всех сторон море, которого не видно, оно только угадывается за стальной обшивкой корпуса. Лишь один глубиномер говорит о свинцовой толще над головой…»
— Слушай, слушай, — продолжает Валерий.
«А вот был такой случай. В центральном посту вдруг запахло чем-то необычным, вроде бы свежестью. Одеколон после бритья? Не похоже: слишком нежный, еле уловимый запах. И уж очень знакомый, можно сказать, с детства привычный. Чем же это пахнет? В голову лезет всякая чепуха. Давно не чувствовали такого запаха: почти озонный аромат. Спрашиваем мичмана, чем это пахнет. А он — в хохот: «Воздух, — говорит, — пошел, самый настоящий воздух. Всплыли — и он хлынул в люк. А вы — чем пахнет… Чем пахнет воздух?»
— Здорово? — спрашивает Валерий. — Ты слушай, слушай…
«Никогда не подумал бы, что начну скучать по небу. Дома этого неба сколько хочешь. Лежишь на траве и смотришь, смотришь на облака. А потом и вовсе не замечаешь, особенно в городе — из-за домов неба не видно, или просто забываешь о нем. Здесь, на подводной лодке, небо совсем маленькое, величиной с люк. Знаешь, как хочется выглянуть!..»
Я слушаю Валерия, и перед моими глазами встает наш подмосковный лес: по дубраве, по березняку, по ольшанику мы переходим с Борисом словно из огромной зеленой залы в другую. Леса — вдоволь, неба — вдоволь! Борис и сейчас сам себе хозяин — куда хочу, туда иду. А где-то в черных глубинах океана — хоть глаз коли — брат Валерия смотрит на люк и мечтает о кусочке неба.
— Так что у нас не служба, а рай, — итожит Валерий.
Что он этим хочет сказать? И письмо ведь не зря прочитал, с каким-то намеком…
— Но и мы, — Валерий словно бы спохватывается, — и мы кое-что из себя представляем. Как говорит командир, ходим на самых острых фарватерах.
«Интересно, — думаю я, — а как же подводники возлагают венки? Ведь для этого надо всплывать?..»
— Да уж что и говорить, — поддакиваю я, — бачковые из нас получатся что надо!
— Тебе не повезло, — вздыхает Валерий. — И крепко не повезло… Вот я, когда выходил в первый раз, сразу нарвался на нарушителя.
Я знаю, что «в первый раз» было всего две недели назад. Валерий пришел на корабль на один поход раньше меня. Сейчас он считается заправским акустиком. «Из гармонистов всегда получаются талантливые акустики», — сказал как-то командир. И эту фразу Валерий носит с тех пор, как медаль.
— Да, полнейшая, кореш, невезуха. Вот мы в прошлый раз…
Слова «в прошлый раз» я слышал и от Афанасьева, который вступительной этой фразой поведал о случае годичной давности, и от штурманского электрика, рассказавшего историю не первой свежести. Но вот что сразу бросалось в глаза: никто из рассказчиков не выпячивал себя. В любом случае в центре эпизода оказывался Алексей Иванович.
— Так вот, — говорит Валерий, — в прошлый раз, перед твоим приходом на корабль, Афанасьев обнаружил на экране цель, и мы пошли на сближение. Сначала увидели на горизонте дым, а потом уже корабль — им оказался греческий сейнер. Попал сразу в две неприятности. Первая: якобы случайно зашел в наши воды, а другая — пожар. Смотрим: из дверей и иллюминаторов бьет пламя. Греки столпились на корме, по-своему что-то кричат. И без переводчика ясно: «Караул!» Перетащили мы их к себе на борт. Командир построил нас на палубе и спрашивает: «Кто пойдет на сейнер — шаг вперед!» Шагнули, разумеется, все. Но капитан-лейтенант взял с собой только двоих. Запустили выносной пожарный насос. Те наши трое то и дело выскакивали из отсеков, бушлаты друг на друге гасят — задымились уже. Видим, троим не управиться. Тогда командир разрешил другим добровольцам. Спасли судно… После собрал нас командир в кубрике. «Вот, — говорит, — система: вы спасли сейнер, жизнями рисковали, а капитан недоволен — страховку теперь но получит. И вообще не поймешь, кто у них за начальника». Командир сразу обратил внимание, что капитан перед одним из своих матросов в струнку вытягивается. Может, переодетый шеф разведки. Зоркий у нас командир.
