Дмитрий Холендро - Чужая мать

— А как же! Афон — персона!

За столом «персона» никак не приступала к пирожкам, долго кашляла в ладонь и наконец обратилась к бабушке с речью:

— Лена! Успехи вокруг! В одном городе, я читал, вчера новый завод пустили!

— Какой?

— Вычислительная техника! Не что-нибудь!

— Ну и хорошо.

— А солнце какое!

— Хорошее.

— Кампучия освобождена! Еще одна социалистическая республика!

Тетя Зина тут же прикрикнула:

— Это вы уже отмечали, дядя Афон, в прошлое воскресенье!

— Ну и что? Борьба была долгая, нелегкая. Понимать надо.

— А понимать легче на трезвую голову, — сказала бабушка, подкладывая дяде Афону горячих пирожков, и неожиданно стукнула ему ложкой по лысому затылку.

— Груба ты, Лена, — вздохнул дядя Афон. — Люблю я тебя, но — груба.

Дедушка поднял голову:

— Что значит — люблю?

— Вот кто тебя любит, Лена! Так нальем по чарке за его здоровье! А?

Тетя Зина, вставая, вытерла рот салфеткой. «Это мама Таня завела салфетки — у себя в доме и здесь, у бабушки, — подумал Мишук, — вместе расшивали их, крахмалили. Как она там сейчас, что делает?» А тетя Зина воскликнула:

— Люди! Через месяц, максимум полтора, у меня во Дворце вечер: «Рабочая династия». Без вас не обойтись. Готовьтесь!

— Зина, отца не трогай, — умоляюще попросила мать.

— Я сказала — через месяц. Сто раз поправится!

— Да не то... Родственники вы с ним!

— Мать права, — изрек дядя Афон.

— На заводе много рабочих династий, — отмахнулся и Михаил Авдеевич. — Ты — директор Дворца культуры... Меня как-то не того, неудобно...

— И отец прав, — отрубил дядя Афон.

Но Зина развеселилась:

— Я виновата, что ли, что дедушка наш работал у домны, когда завод был какой-то жалкой концессией? И папа работал — в самые злые и прекрасные годы! И сейчас на заводе есть доменный мастер с той же фамилией. Наш Костя. Я не виновата!

Дядя Афон отдал дань и ей:

— Зина тоже права.

— А еще и я на завод пойду, — вставил Мишук.

— И пацан прав, — сказал дядя Афон, разъерошив его вихры.

— Так как же быть?

— Сложный вопрос.

— Интересно получается, — закачала головой Зина, натягивая красное пальтишко, отороченное меховыми полосками и какое-то бедное в своей откровенной нарядности. — Все правы. Так не бывает.

— Бывает, Зина. В жизни все бывает. Каждый по-своему прав. Еще и я прав. Сидеть на вечере у тебя буду, а выступать не буду. Мой Федор за Одером остался... Не пришел. Три дочки разбрелись по разным городам, уважительная причина — замужество, а он...

Дядя Афон печально покашлял в ладонь. И Мишуку вспомнился бабушкин рассказ о том, что тетя Зина, молодая и красивая, маковые щеки, тоже не дождалась с войны сына дяди Афона, оставшегося где-то там, далеко и навсегда.

Зина подошла к шкафчику, сняла с полки графин красного вина и налила полный стакан, а дядя Афон стеснительно буркнул:

— Спасибо, дочка.

— Я пошла, — крикнула тетя Зина. — Привет!

— И мы пошли, — поднялся из-за стола дедушка, — обсуждать международное положение.

— Всегда готов, — прытко подключился дядя Афон. — Что-что, а радио я слушаю почти двадцать четыре часа. Как штык!

Мишук помог бабушке убрать со стола, подмел пол в кухне и посмотрел, как проворно моет бабушка посуду в удивительно красном, будто бы переспелом эмалированном тазу.

— Бабушка! А что ты делала всю жизнь?

— Я всю жизнь помогаю. Если бы я сама могла чего... Ух ты! Все исправила бы, что мне не нравится!

— А что тебе не нравится?

Бабушка выпрямилась над тазом:

— Подумать надо.

— Нет, — возразил Мишук, — надо знать.

Бабушка улыбнулась и долго мыла посуду со своей одинокой улыбкой.

— Очереди, наверно... — нерешительно сказала она. — Сколько я простояла в них! Зину вырастила — стояла, твоего папку вырастила — стояла, ты родился и уже вон какой большой, а я все стою. Хорошо бы их, очереди, ликвидировать!

— А как?

— Ты один не справишься. Я и так по магазинам тебя гоняю, помощника.

— А что тебе, бабушка, нравилось всю жизнь?

Бабушка перетерла чашки, составила их в шкаф и так же неожиданно, как только что вздохнула, засмеялась — веселей всякой молодой.

— Очереди, наверно. Со знакомыми встретишься, наговоришься... Вроде клуба.

— Клуба?

— Ну да! Ты вот в цирк сколько раз ходил?

— Не считал.

— А я первый раз пошла на день рождения, когда тридцать стукнуло. Дедушка всю ночь в очереди стоял, за билетами, подарок мне... У вас-то самые длинные очереди теперь за автомобилями, а тогда в приезжий цирк ночью перекликались...

Бабушка повесила полотенце на гвоздь, подошла к двери, приложила ухо.

— Что там, баба Лена?

Она махнула рукой:

— Обсуждают. Про какого-то Сианука.

Разглагольствовал, собственно, дядя Афон, а Михаил Авдеевич лежал, задумчиво глядя в потолок, пока не попросил перестать про этого самого принца. С ним разберутся. Больше волновало совсем другое. Не понимал он, чего не хватает молодежи, и попросил дядю Афона подсказать. Не может ли?

— Пара пустяков, — охотно согласился тот, — сознательности ей не хватает.

— А целина? Гидростанции? КамАЗ? БАМ? — спрашивал Михаил Авдеевич тихо.

— Так молодежь у нас героическая! Кто же спорит?

— Героическая, но бессознательная?

— Э, нет! Одно не прячет другого. Здесь БАМ, а там — на гитарах бряцают поперек мотива, хиппи-мипи местного образца. Корчатся на углах. И лохмы до плеч. Тьфу!

— По-моему, важно, что в голове, а не на ней.

— Волос длинен — ум короток. Кто это сказал? Народ. Он зря говорить не будет, не спорь с народом. Я бы им всем расклеил эти слова на лбах. Пусть так и ходят, соответствуя.

— А гитара у моего Кости тоже есть.

— Работает и культурно отдыхает. При чем здесь Костя?

— О других слышу, а про Костю думаю.

— Неконкретно ты как-то откровенничаешь, старый.

— Ничего конкретного нет, — сказал Михаил Авдеевич, отвернувшись к стене, и задышал почаще.

— Врешь.

— Мы с Леной прожили больше сорока лет. Все трудное сближало. А нынешняя молодежь?

— Вот-вот! Бегают со своей свободной любовью! Охмуряют друг дружку.

— Как раз без любви и бегают, а с любовью на одном месте живут. — Старый горновой посмотрел на друга во все глаза. — Думаю — они сложней живут.

— Они? — оскорбленно удивился Афон. — Мы на одну буханку всей семьей тянули неделю! А война?

— Сложней в том смысле, что больше думают. О себе, о жизни, раз уж хлеб для них — не проблема. Нам на это времени не хватало. Я правду говорю. Мы для них ляжем в землю, как удобрения.

Михаил Авдеевич замолчал, рука его нелегко поднялась, легла на сердце, и вторая подтянулась к ней, будто одной руке не спрятать было всей боли, глаза закрылись.

— Да, финиш близко, но спешить не надо. Куда, зачем? — сказал Афон и беспокойным шепотом позвал: — Миша! Ты что лежишь, как в гробу?

А бабушка, протиравшая стекла в кухонном окне, позвала Мишука:

— Гляди, как танцуют! — и отвела занавеску.

На пространстве, зазеленевшем под заборами пятнышками первой травы, качались мальчишки и девчонки. Маленький магнитофон играл им что-то, не слышное отсюда, прямо с земли, а они дергались и вертели руками и ногами.

— Как это называется? — спросила бабушка с любопытством.

— Твист.

— Ох ты, ох!

— Не нравится?

— Нравится. Есть такие, которым нравится только то, что сами могут. А мне и смотреть интересно.

— Ты у нас бабушка прогрессивная! — воскликнул Мишук и пошел крутиться по кухне, роняя табуретки.

Бабушка смеялась, потешаясь, что Мишук танцует точно так же, как девчонки с мальчишками за окном.

— Кхм... Кхм... Елена Степановна!

У прикрытых дверей спальни стоял дядя Афон.

— Что, у Валеркиной матери телефон работает? — спросил он.

Елена Степановна застыла как в столбняке, сорвалась с места, оставив тапочки у окна, влетела в комнату, и оттуда раздался ее режущий крик:

— Ми-и-ша-а!

В то самое утро Костя принял окончательное решение сегодня же сказать Тане, что уходит от нее. И сразу стало легче. Говорят же, решиться — половина дела. Какая-то целеустремленность появилась, как у вагона, который наконец прицепили к паровозу, А то ведь он был похож на вагон, стоявший в тупике.

Отец с матерью жили душа в душу, как один человек, а у них с Таней... Другой век? Другие люди?

Отговорки...

Не любила его Таня, вот в чем все дело. Собака неглубоко зарыта, хвост торчит. Таня даже обрадуется, услышав, что он уходит.

В его жизни все уже определилось, и больше не за что воевать. Никогда Костя не чувствовал этого так определенно. Перспектива перестала быть перспективой.